Главная страница.

Ольшанский Д. Время и нарратив, структуралистские принципы современной истории

Проблема переосмысления методов исторического исследования впервые ставилась ещё модернистами. Отношения модерна с предшествующей (классической) традицией весьма неоднозначны. Модернизм претендует на определённое идеологическое сиротство, равно как и на оригинальность и универсальную значимость высказываний. В конечном счёте, модерн не только стремится к отрицанию классической истории и всех классических ценностей, как это предлагает Ницше, Фрейд и Маркса, но и к их забвению. Модерн как движение за господство «нового», полагает слабость предшествующих течений, и, в конечном счёте, стремится к преодолению и переосмыслению классики. Ницше пишет: «Таким образом, жить почти без воспоминаний, и даже счастливо жить без них, вполне возможно, как показывает пример животного; но 27.05.03 совершенно безусловно невозможно жить без возможности забвения вообще» .
Фигура забвения также оказывается центральной и для современных форм модернизма, критика идеологии строится на её отрицании и ориентирована на её забвение, как критика Бодрийяра в адрес Фуко. Однако и проект забвения оказывается незавершённым проектом. Такие же мотивы забвения истории мы находим и в религиозной философии С.Л. Франка: «Старые боги постигнуты и развенчаны, как мертвые кумиры, но откровение новой истины ещё не явилось человеческой душе и не захватило её» . В данном случае он также говорит о бессилии прошлых традиций над современной жизнью, хотя далее Франк полагает, что и современная традиция понимания истории также бессильна перед единственной над-исторической силой, то есть верой.
В результате сближения и взаимного влияния разных областей гуманитарного знания в середине XX века мы имеем сегодня весьма пёструю картину методов гуманитарного исследования. После озвученного Р. Рорти лингвистического поворота в философии, мы должны признать, что уже не история (как было в начале XX века), а филология (языкознания и литературная критика, в частности) стала центральной гуманитарной дисциплиной: неоспоримо влияние лингвистики на развитие аналитической и континентальной философии в XX веке, нарратологии - на развитие истории и антропологии, литературной критики - на психологию и психоанализ. Хорошо известно влияние, оказанное структурализмом в лице философов М. Фуко и У. Эко, а также антрополога К. Леви-Стросса на историческую науку в XX веке. Причём влияние это было настолько сильным, что авторитетный историк современной науки Дж. Лечт в своей книге «Пятьдесят ключевых современных мыслителей» называет раздел научных биографий историков «Структурная история» . Следует сказать, что структурализм оказал решающее влияние на становление современного гуманитарного знания, но особенно сильным было его влияние на историческое знание в XX веке. Главный вопрос, который оставило после себя нашествие структурализма, стал вопрос о методологических основаниях истории как гуманитарной дисциплины, а именно: как возможно исследовать то, что позиционирует себя вне времени. Это проблем наиболее ясно формулирует Ж. Деррида: «Структуралистская позиция и наше сегодняшнее положение перед лицом языка или языке суть не только моменты истории. Скорее уж удивление перед языком как языком истории» . Классическая история всегда претендовала на то, чтобы быть объектной наукой, стремилась к объективному знанию о прошлом, намеревалась достоверно говорить о недоступных нам событиях. С другой стороны, история никогда не скрывала (и это вызывает уважение) своих метафизических оснований. Парадоксальным образом история авторитетно рассказывала о том, чего в нет настоящем, о том, что нельзя проверить непосредственно. В этом смысле, предмета истории не существует, т.е. предмет истории - это прошлое, которое является недоступным для непосредственного восприятия. Следовательно, историк всегда имеет дело лишь с посредниками (письменными источниками, устными свидетельствами, данными археологических раскопок, которые с некоторой уверенностью называют фактами), которые указывают на прошлое, но никогда не имеет дело непосредственно с предметом всего исследования. Кроме того, историк никогда не довольствовался простым пересказом полученных им данных, констатацией тех фактов, которые стали ему известны, он всегда брал на себя есть не роль судьи, то, во всяком случае, роль интерпретатора, тем самым, окончательно делал прошлое экспонатом современной исторической науки, отодвигая первоначальное содержание прошлого ещё дальше. Всё, что сказано историком, получено им из вторых, а то и третьих рук. Историк никогда не работает как лингвист или философ, которые не только находится внутри изучаемого ими предмета, но и непосредственно принадлежат языку или сознанию. Коль скоро историк никогда не видел того, о чём он пишет, его работа представляет собой постоянное домысливание, основанное только лишь на интуиции и вере в истинность собственного метода. Историк, в этом смысле, подобен антропологу, переводчику или поэту, каждый из которых должен находиться в ином языковом поле: внутри культуры чужого народа (как антрополог), иностранного языка (как переводчик) или в метафорическом пространстве, не свойственном обыденному языку (как поэт). Подобно тому как переводчик, основываясь на собственной интуиции, использует близкое по значению выражение в языке А, если пословица не переводится дословно с языка В, так же и историк находит адекватное современному состоянию науки объяснение событиям прошлого, так как дословно они не переводятся. Поэтому историк, как и антрополог, как и поэт, как и переводчик (если следовать пословице), всегда врёт.
В эпоху модернизма работа историка стала схожа с работой писателя, который не только озабочен вымыслом новых реальностей, но и заинтересован в том, чтобы его вымысел был интересен читателю. Историк сам находит проблему, которая, по его мнению, окажется интересной для круга его читателей и решает её таким образом, каким это будет наиболее интересно для читателей. Ведь развитие современных гуманитарных наук достигло такого уровня, что современный историк не может отделаться простым пересказом фактов и цитированием неизвестных ранее архивных данных, сегодня от него требуют уже захватывающего повествования и виртуозности литературного языка. Это лишний раз указывает на то, что фигура историка как творца новых миров сродни фигуре писателя. Поэтому в современной литературе (в отличие от конца XIX в.) не существует принципиальной разницы между беллетристикой fiction и non-fiction. Несмотря на то, что Рикёр полагает принципиальное отличие между историческим временем и временем вымысла, он всё же полагает, что «временные способы существования в мире действительно остаются воображаемыми в той мере, в какой они существуют только в тексте и посредством текста» . Всякое повествование (в том числе и историческое) несёт печать вымысла, ибо всякая история предстаёт как рассказ одного человека о событиях прошлого. При этом исторический факт, на который может ссылаться этот рассказчик, сам по себе оказывается молчалив, поэтому за него начинает говорить историк, и речь его, в этом случае, становится речью писателя. Если речь учёного напоминает речь хозяина, знающего подлинное назначение, место и цену вещам, о которых он говорит, то речь историка всегда обнаруживает родство с речью ребёнка, рассуждающего о функциях той или иной вещи взрослого мира. Поэтому я полагаю, что работа историка состоит в создании новых миров, есть вымысел, сходный с фантазией писателя. Тот факт, что историк сам находит предмет и метод своего изучения (ибо структурализм предлагает богатое разнообразие этих методов), при этом вырабатывает свой собственный стиль повествования, и даёт мне право называть историка творцом новых миров. Языковое пространство в исторических работах М. Фуко вряд ли можно спутать с повествованием Ф. Броделя или М. Блока.
Современная структуралистская история разрешила ряд стереотипов, в которых жили историки прошлого, на смену которым пришли новые структуралистские стереотипы. Прежде всего, это представление о том, что прошлое можно объяснить из настоящего, так как сегодня мы знаем много больше, чем знали люди раньше, следовательно, (1) мы можем знать о причинах и последствиях тех или иных событий в прошлом, следовательно, мы может говорить об ошибках в истории, и можем построить наиболее удачную модель развития событий; (2) мы имеем право судить о том, как события прошлого повлияли на наше настоящее; (3) наконец, на основании этих знаний, мы может, так или иначе, прогнозировать будущее. История, как метафизика, основывалась на том, что существует некоторая социальная обусловленность явлений и событий. Классическая наука диктовала историкам правила того, что никакое событие не может произойти само по себе: всё имеет свою причину и своё следствие. Более того, человек, страдающий метафизикой, не может не давать оценок происходящим вокруг него событиям, объясняя их и, тем самым, делая мир понятным (а значит безопасным) для себя. Итак, наиболее общим неврозом классики является идея социальной обусловленности, а именно: всякий человек (событие, факт) вписан в определённый исторический контекст, следовательно, понимать фат прошлого надо исходя их того контекста, котором он принадлежал. Историки полагали, что ничего не происходит просто так, поэтому всякое событие должно быть объяснено социальными условиями. Всякий текст необходимо прочитывать в контексте. И этим контекстом с уверенностью объявлялось то социальное пространство и «дух времени» (если использовать термин немецких романтиков), в котором совершилось то или ной событие, жил интересующий нас человек, была изготовлена изучаемая нами вещь. Однако при этом остаётся неясным, почему историки были столь уверены в том, что именно социальное окружение (принадлежность к сословию, касте, классу) определяла мышление человека. Почему с таким же успехом не объявить, что мышление человека определяется климатическими условиями его страны (что, собственно, и сделали некоторые историки), или расстановкой мебели в его доме, архитектурой его города и т.п. Бесспорно, всякий человек вписан в структуру общественных отношений, но из этого ещё не следует, что они определяют его мышление.
Социальное и физическое пространство, в которое вписан человек, каким-то образом влияют на мышление человека, но это влияние, очевидно, не является линейным: каково бытие, таково и мышление; каково внешнее, таково и внутреннее и т.п. Несомненно, что метафизика французских материалистов (а затем, модернизм Маркса) оказала весьма существенное влияние на становление всей гуманитарных наук, однако вульгарное прочтение материалистов классическими историками принципиально исказило их идей. Пространство, которому мы принадлежим, находится в диалектических взаимоотношениях с нашим сознанием: с одной стороны, сознаний конструирует пространство, мы сами создают мир вокруг себя, с другой стороны окружающий нас мир (общественные связи, традиции, «дух времени»), так или иначе, сказывается на нашем восприятии. Но говорить, что социальное бытие конструирует личность всё равно, что полагать, что внешнего мира вовсе не существует, а материя дана нам лишь как комплекс наших ощущений.
Это общее для всей классики стремление объяснить индивидуальное через общее может быть объяснена, во-первых, боязнью атомарности, ведь если предположить, что всякая вещь уникальна и не имеет аналогов и что причины всякого события не могут быть и объяснены и что знания об одном предмете не могут быть перенесены на какой-либо другой, ибо мы имеем дело с бесчисленным множеством неповторимых индивидуальностей, тогда мы приходим к невозможности всякого анализа. В этом случае история, с которой имеет дело историк классик, превращается в необъяснимый (а значит, опасный) хаос событий…
Историки сегодня понимают, что, несомненно, следует исходить из настоящего и в него необходимо возвращаться. Ведь только с настоящим имеет дело история, а трансцендентный прорыв к прошлому просто невозможен, ибо прошлое (если оно вообще существовало) настолько чуждо нам, что мы не сможем его понять. Если бы прошлое говорило (хотя бы на другом языке), оно проблема состоит в том, что оно вовсе молчит. И молчание это подобно молчанию ребёнка, находящегося по ту сторон речи. Поэтому историк обречён на воспитание прошлого, которое следует научить говорить на нашем языке. Оно заговорит, но при этом утратит идентичность, т.е. станет настоящим, подобно тому как, обретая речь, ребёнок утрачивает животную целостность и становится частью размыкающего символического мира. Прошлое находится по ту сторон настоящего, поэтому, говоря о нём (в настоящем), мы убиваем его, превращая подручную вещь в музейный трофей.
…Наиболее актуальна на сегодняшний день история идей и понятий, поскольку именно анализ языковых структур может помочь нам понять образ мышления людей прошлого, что намного более важно, чем абстрактный анализ политических отношений. Дело даже не в том, что всякие историческое исследование довольствуется посредником (в лучшем случае, письменным источником), который, несомненно, искажает первоначальный смысл, и не в том, что мы никогда полностью не узнаем бесписьменной культуры (каковой была, например, русская народная культура). Все попытки изучения русской народной культуры по записям устного народного творчества, изучению быта и т.п. подобны попыткам восстановить Александрийскую библиотеку или исследовать бесписьменную философию Сократа на основании диалогов Платона. (В результате всякое авторитетное исследования такого рода начинается со слов: если Сократ вообще существовал, то...). Реальная проблема заключается в том, что, даже имея под рукой богатейший архивным материал, мы не можем доподлинно быть уверены в том, что понимаем смысл написанного, так как не знаем (и вряд ли узнаем) психологию, систему ценностей, сознание и жизненный мир того человека, который написал этот текст. Иными словами, мы вряд ли сможем вписать имеющиеся у нас факты в действительный контекст сознания человека прошлого. Историк вряд ли сможет увидеть за музейным экспонатом руку хозяина.

Ольшанский Д. Время и нарратив: структуралистские принципы современной истории // Бренное и вечное: прошлое в настоящем и будущем философии и культуры. Материалы Всероссийской научной конференции, посвященной 10-летию Новгородского государственного университета имени Ярослава Мудрого. 27-29 октября 2003г. – Великий Новгород, 2003, с.43-49.