Главная страница.

Лютова С. Творческий мистицизм Максимилиана Волошина

Через неделю М.Волошин, автор этой дневниковой записи, будет посвящён в мэтры «Великой ложи Франции», а через полтора месяца в петербургском «Салоне» прочтёт лекцию «Аполлон и мышь» (текст её будет опубликован два года спустя в «Северных цветах»).
Лекция вызвала недоумение и даже насмешки, «большинство очевидно попросту ничего не поняло», - пишет о ней В.П.Купченко . Странная, странная лекция... Поведав публике, как отрок Бальмонт случайно раздавил свою ручную мышку, лектор припоминает, что и с Аполлоном случилась подобная оплошность, по свидетельству античного скульптора Скопаса.
Затем, «наловив» достаточно мышей в библиотеке русской и французской поэзии, Волошин приходит к выводу, что мышь знак убегающего мгновения, которое - не что иное, как «перпендикуляр, падающий на линию нашего пространственного движения из сфер чистого времени» .
«Аполлинийский ужас мыши», свойственный некоторым людям, сродни животному страху потери опоры (мгновение «единственная опора наша в реальном мире» ) и, вместе с тем, сродни страху безвозвратно выпасть в реальность из золотого «аполлинического сна». Итак, ужас при виде шмыгнувшей мыши амбивалентен: «пробудиться от жизни это смерть, поверить в реальность жизни - это потерять свою божественность» , -заключает М. Волошин.
И обращается к П.Клоделю, о котором только что закончил две прекрасные статьи. Обращается за разъяснением, в чём различие времени и мгновения. («Я люблю из чужих мыслей ткать свои узоры» , - писал Волошин в одном из писем. Как поэту-критику это удавалось, мною уже было показано .)
Узор, как будто бы сотканный из мыслей Клоделя, центральный на гобелене петербургской лекции. «Мнемосина <...> — внутреннее время» , - цитирует Волошин оду «Музы», фрагмент её, посвящённый Памяти - матери ведомых Аполлоном девяти сестёр. И даёт своё толкование: речь о том внутреннем времени, которое не соответствует ритмичному стуку маятника, которое то застаивается, то мчится, прорвав запруду, потому что во «внутренней сфере интуитивного сознания, в которой мы ощущаем время, не существует представления ни о количестве, ни о числе; им там внутри соответствуют представления о качестве и напряжённости» .
Волошин делает открытие, что Аполлон предводитель муз лишь постольку, поскольку он также и Horomedon предводитель этого, напряжённого времени-вечности, времени-совпадения, времени-обладания бремени, от которого Мнемосина разрешается в знаке (не всегда в слове) девятью искусствами.
Мгновение, скорее, принадлежит пространственной логике, «построенной на законах несовместимости двух предметов в одной точке» . Однако, оттолкнувшись лапками в этой конкретной точке, Аполлонова мышь проделывает сальто в «чистое время», пылью прорицаний затуманивая пространство, но возвращая грезящих от последней черты горьким осознанием бренного бытия.
«Один из парадоксов жизни, - писал в начале 1950-х годов Э. Нойманн, -заключается в том, что в её творческой реальности «бытие» есть чистое настоящее, но всё прошлое впадает в это бытие в то время, как всё будущее вытекает из него подобно ручью, стало быть, эта точка одновременно является и точкой поворота, и точкой покоя. Это точка бытия, нулевая точка творческого мистицизма - это пропуск в творении, в котором сознание и бессознательное на мгновение становятся творческим единством <...>, частью единой реальности, которая почти «застывает» в восторге и красоте творческого момента» .
Именно этот творческий момент запечатлел Скопас в статуе Аполлона, что и стремился доказать М. Волошин в своём парадоксальном выступлении. И у Бальмонта, и у Феба были, таким образом, все основания и расправиться с мышью, и оплакивать её. «Теперь становится понятно, что мышь вовсе не презренный зверёк, которого бог попирает своей победительной пятой, а пьедестал, на который опирается Аполлон, извечно связанный с ней древним союзом борьбы» .
И всё это до тех пор звучало вразумительно и благопристойно, пока озорной лектор не вздумал эпатировать публику «присказкой»... про курочку рябу. Как снесла она золотое (аполлиническое) яичко, как мышка (та самая, что под пятой) одна сумела его разбить, как все плакали и как утешились яичком простым, поняв, что, на самом деле, оно и есть «творческое присутствие», о котором говорил Клодель, истинное «священное царство Аполлона», сам преходящий творческий момент, а не пылящиеся веками прекрасные! «отслоения культуры». Потому что оно - ещё и пастушка Гелиада из рассказа Анри де Ренье, нагая (почему и уцелевшая) шестая жена Синей Бороды...
Ещё в 1905 г. в дневнике М. Волошина появится, на первый взгляд, странная запись (имеющая конкретный биографический смысл, который в данный момент нас интересовать не должен): «Я расскажу Вам сказочку:
Жили-были дед да баба.
Была у них курочка ряба...
...Яичко упало и разбилось.
А после все поехали в Цюрих» .
Вот и мы с вами теперь «поедем» в Цюрих, оставив шокированных почти гофмановской фантасмагорией слушателей Волошина, чтобы у доктора Юнга и его учеников выяснить, что именно аналитическая психология подразумевает под «мистицизмом» творческого момента (термин этот уже встретился нам у Нойманна).
Собственно, К.Г.Юнг использовал термин Л.Леви-Брюля, утверждая, что «вновь погружение в состояние participation mystique является тайной художественного творчества и того воздействия, которое великое произведение оказывает на нас» . Э.Нойманн развил тезис доктора Юнга о тождестве мистического и психического, предельно явленном в творчестве: «Первичный символический образ <...> означает, что вещь «становится прозрачной», что она трансформировалась в то, что мы называем «унитарной реальностью» <...> Термин participation mystique имеет почти такое же значение» .
Унитарная реальность, по Нойманну, - мир, где поляризация внешнего и внутреннего, разъединение материального, духовного и психического ещё не наступили или уже не действуют, благодаря трансцендентальной функции творческого процесса. Это реальность первичная и целостная, тождество бренного и вечного становления и платоновского бытия. Эту реальность современный человек не в состоянии объять своим дифференцированным сознанием. Единая реальность, могущая теперь предстать взрослому только как символическая, ещё непосредственно дана детскому восприятию. Вот почему обладатели «радикально рационального сознания» сводят поэзию к «магическому инфантилизму».
Но символ не проекция внутреннего на внешнее, вечного на преходящее. Символ - образ восприятия мира в его вечной трансформации. «Мистики знали о воспроизводящем слове и Святом Духе речи <...> Примитивный человек считал это творчество души магией и был прав, потому что она преобразовывает и будет вечно преобразовывать реальность», - писал Нойманн .
Унитарная реальность живого мира трансформаций представляет собой, между тем, не первозданный монолит, но поливалентную возможность символической жизни - «последнюю стадию мистицизма», выражаясь словами Дж.Хендерсона . Множественность архетипических конфигураций символа предполагает политеистическую метафору того «плюралистического универсума», о котором говорил ещё У.Джеймс в 1909 г.
В том же 1909 г. Волошин-лектор раскрыл суть архетипического политеизма души: «Представления внутреннего мира чередуются, не исключая одно другое, но взаимно друг друга проникая, существуя одновременно в одной и той же точке, следуя своими путями друг сквозь друга, как волны эфира или влаги» .
Так «плещутся», взаимопроникая и не сливаясь, Дионис, Аполлон и Христос в культурологических прозрениях Вяч. Иванова. Так весь русский символизм исполнен предчувствия неополитеизма, определяющего ныне как философию постмодерна, так и «религиозный инстинкт» обывателя.
«"Заявления о себе" всё возрастающего количества субкультур определяют переход нашего общества к эпохе постмодерна, пишет Дж.Ваттимо. И это верно не только по отношению к другим культурным универсумам («третьему миру», например). Внутри себя Запад также переживает ситуацию взрыва, плюралистического бума, которому невозможно противостоять и который делает невозможным понимание мира и истории на основе всеохватывающих, всё сводящих во единое воззрений. <...> Если субъект эпохи постмодерна заглянет в себя, он найдёт только <...> мифологемы, которые извлекает психоанализ. <...> В юнгианском направлении психоанализа происходит непосредственное обращение к архетипическим мифам, которые участвуют в формировании психики в качестве историй, не сводимых к модели определённой структуры (я полагаю, когда Хиллман говорит о политеизме, он имеет в виду именно это)» .
Наш современник живет в многополярном поликультурном мире, постижение которого не в силах более обеспечить «монотеистическая парадигма». Интерес к политеистическим религиям и к мистике как способу постижения глобальной полиморфности есть лишь одна из закономерных форм выражения психического политеизма, свойственного человеку всегда и вновь социально востребованного на пороге тысячелетий.
В сборнике А.Н.Афанасьева «Русские детские сказки» имеется вариант «Курочки рябы» под названием «Яичко». Там оно, хоть и не золотое, но тоже «пестро, востро, мудрено». Так вот, по этой сказке, когда «мудрёное» яичко (модерна) оказалось разбито, простого яйца никто не получил. А только всё «зашаталось-затрещало», и даже «поп затужил-загоревал, свою книгу в клочья изорвал».
«Благодаря коллективному бессознательному поэты и ясновидцы дают выражение невысказанным чаяниям своего времени и словом указывают дорогу к их исполнению <...> В этом кроется социальная значимость искусства» .

Лютова С. Творческий мистицизм Максимилиана Волошина // Бренное и вечное: прошлое в настоящем и будущем философии и культуры. Материалы Всероссийской научной конференции, посвященной 10-летию Новгородского государственного университета имени Ярослава Мудрого. 27-29 октября 2003г. – Великий Новгород, 2003, с. 179-184.