Главная страница.

Ольга Барановская. Вневременность мифа и время в языке культуры

Развитие, охватывающее феномены культуры, определяет, в конечном итоге, порог устойчивости их форм и значений во времени. Апелляция ко времени зачастую становится здесь единственным мерилом ценности, при этом время само становится одним из основополагающих символов, а идеал вечной жизни и вечных незыблемых ценностей навсегда обретает свое неизменное место в культуре. Мифы и культы, обряды и ритуалы, запреты и правила – все это является и способом изъяснения, и способом наследования, поскольку каждая из этих форм есть и элемент в общей системе, и синтетическое единство, выражающее всю систему знаков и ценностей данной культуры.
В этой связи, проблема заключается в том, каким образом индивидуальность, то есть смысл-событие, выходит за пределы собственной формы и своей синтаксической связи с миром соответственных смысловых конфигураций для того, чтобы войти в универсальную коммуникацию событий, иначе говоря, каким образом культурный феномен, детерминированный определенными условиями и связями в культурной жизни эпохи и ареала, вдруг становится необходимо значимым, поворотным для совершенно другой культурной ситуации и другого времени. Являясь константным структурным элементом любой культуры, миф оказывается жизнеспособным настолько, что его содержание и смысл может оставаться актуальным и для последующих культурных систем.
В Каролингскую эпоху, например, как пишет Э.Панофский [2], языческие персонификации Солнца, Луны, Земли, Океана вполне естественно бытовали в иллюстрациях Восьмикнижия и Псалтыри, в сценах Страстей Господних, Никколо Пизано в 1260 году превратил изображение Диониса, поддерживаемого Сатиром, в старца Симеона, а обнаженного Геркулеса - в олицетворение христианской добродетели Силы и, наоборот, античные или христианские мотивы и персонажи облекались в тот или иной «современный» антураж. И такие ситуации повторяются постоянно, вплоть до того, когда новая, радикально прогрессивная культура (каковой себя оценивала пролетарская культура) оказалась нуждающейся в совершенно архаических фундирующих символизациях, таких как мумификация вождя и сакрализация его «вечной» обители и так далее.
Для древнего мира время как длительность означает лишь деградацию, поэтому идея цикличности является здесь способом упорядочения временного потока, упразднением конкретного времени и установлением подлинного мифического времени с характерной для него антикаузальностью и симбиозом прошедшего и настоящего. Ритм, соотносимый с жизненным пульсом природы, бьется в жилах богов. Так культура стремится защитить Жизнь от неотвратимости Времени, но Хроноса можно перехитрить, обмануть, а вот победить нельзя, даже несмотря на то, что сила его может иссякнуть. И культура, и мир ее вечных ценностей, оказывается, подвержены разрушению и изменчивости, как и весь природный мир, которому они противостоят. Однако не все исчезает бесследно – даже безжалостный Хронос, хоть и по принуждению, но возвращает поглощенное им целым и невредимым.
Действительно, уходят конкретные формы и образы, но как бы вне времени остается сама потребность, в нормативных установках, основывающихся на безусловном ценностном начале и выражающих предельные актуальные значение человеческого бытия: Бог и бессмертие, судьба и рок, добро и зло, справедливость и счастье и т.д. Но даже здесь, отступая и уступая, время не оставляет культуру, оно выявляет приоритеты и расставляет акценты. Ведь здесь, в культуре, оно приобретает новое, иное качество, с помощью которого оно может наконец “заговорить”. Описать течение времени возможно, лишь опираясь на какой-то другой процесс, поэтому события и ситуации, которые происходят в жизни культуры, становятся теми моментами, когда время заявляет о себе, когда начинается отсчет, а значит, и обновление времени. Даже вечность становится “ощутимой”, поскольку она измерима лишь ожиданием рождения События.
Таким образом, с одной стороны, время как конечность становится тем, что необходимо превзойти, поскольку истинные ценности не терпят временности и условности, но, с другой стороны, это оказывается возможным только при условии признания его как системы конструирования каузальности. И таким образом осуществляется развитие бытия как примирение жизни, культуры и времени.
Поэтому культура, прежде всего, конституирует особое отношение к смерти и принципу наследования, что, в свою очередь, определяет то, что в мире культуры форма как конечность является одновременно и способом трансляции (традиционность). То, “как сказано”, есть воплощение нормативного ценностного потенциала культуры, а следовательно, уже не должно быть сказано иначе. В этом смысле культура и язык культуры тождественны.
Здесь показательно то, что мир человеческой культуры начинается именно с противопоставления бытия и небытия, причем посюсторонность и потусторонность бытия становятся условием преодоления однозначности отношения к смерти. Культ мертвых и культ предков – это непреложная конструктивная основа культуры как принцип наследования, при этом сама биологическая реальность смерти трансформируется в определенную форму символического и социального отношения.
Однако стремление «вычесть» смерть из жизни, всевозможные усилия, направленные на предупреждение смерти оборачиваются, в конечном итоге, влечением к смерти. Так идеал вечной жизни превращается в фантазм бессмертия, который перестраивает само отношение к жизни (смерть становится симулякром жизни ) и ведет к ее дискредитации. С точки зрения Ж.Бодрийяра, современная (европейская) культура, стремясь отменить смерть путем накопления ценностей и времени, нацеленная на воспроизводство жизни с помощью культа безопасности, долголетия и т.п., тем не менее оказывается перед лицом угрожающего феномена – смерть заявляет о себе через извращенные желания, которые не являются уже всего лишь индивидуальным психозом или протестом, а превращаются в единство страха и соблазна смерти (садизм, терроризм, триллеризация искусства и подобные вещи стали симптомами нашего времени).
Подлинная жизнеспособность символических форм не может основываться лишь на иллюзии изгнания смерти или устранения каких-либо других негативных элементов. Выявление порога устойчивости предполагает баланс различий между позитивным и негативным, критерием же здесь должна стать воспроизводимость культурных форм, обеспечивающая устойчивость всего символического порядка бытия культуры.
Главную сложность, как это показывает К.Свасьян [3], здесь составляет антиномия условности смысла и безусловности символических форм. В основании этой антиномии лежит изначальное противопоставление и взаимополагание предела и беспредельного, временного и вечного, а выражением этой антиномии является отношение знака и смысла, образа и того, что выходит за его пределы, т.е. морфемы и метаморфемы, составляющих структуру символа как смыслопорождающей модели. В этой связи и возникает вопрос о границах или, точнее, тех предельностях в самой структуре символа, которые и обеспечивают полноценность и жизнеспособность культурных форм.
Структура символа может быть представлена как формирующееся и самоорганизующееся смысловое пространство, а поскольку процессуальность, ритмичность становятся здесь особым фактором организации этого смыслового пространства, то следует говорить о времени как конструктивном элементе, входящим в структуру символа и определяющим ее устойчивость. Порядок выстраивания смысловых отношений, порядок обнаружения значений не может быть обусловлен лишь семантически - в таком случае устойчивость символической структуры вообще не была бы объяснима, он обусловлен также и темпорально.
Поэтому понимание времени как каузальности, как трансцендентального коммутатора, обеспечивающего соотносимость значений, и становится тем самым условием, благодаря которому язык культуры может быть внутренне организован, то есть время и становится тем фактором, который может связать в единое целое элементы этого языка. Оно представляет собой некую охраняющую, сдерживающую целостность (поскольку оно само внутренне структурировано и не однородно), это ограничитель призванный выявить достаточность и силу динамического начала смысловой конструкции. Тогда именно с позиции акцентирования роли времени условность и центробежность символа выступают в качестве моментов становления, что в свою очередь, является показателем его жизненности, мобильности и т.д. «Благодаря этой временнóй дистанции окончательное не является окончательным, бытие, существуя, все еще не существует, оно пребывает в подвешенном состоянии и в любой момент может начать осуществляться» – говорит Э.Левинас [1,С. 268]. Каждое настоящее ищет в прошлом именно свое прошлое, от которого оно ведет свое начало, образуя таким образом фуркации смысловой определенности.
Поэтому-то и прошлое для живой культуры никогда не завершено, и настоящее не обладает модусом определенности. Присоединяя к бытию новое, время становится, по словам Левинаса, всегда возобновляющейся инаковостью совершенного, всегда этого возобновления, что и делает возможным непрерывность длительности.
Потенциальная бесконечность смысла, считал Бахтин, может актуализироваться лишь в соприкосновении с другим смыслом, обеспечивая постоянное обновление и приращение, а значит, трансцендентальность смысла. И здесь нетрудно видеть, что эта качественная особенность смыслообразования раскрывается аналогично потенциальной бесконечности времени – лишь в сопоставлении с другим процессом или другими означиваниями можно описать их самость. Именно поэтому, в своей взаимообусловленности, на наш взгляд, неуловимые время и смысл приобретают столь сильную и вместе с тем гибкую, подвижную укорененность в бытии, а культурное наследие изобилует самыми невероятными семантическими пересечениями.

Литература.

1. Левинас Э. Избранное. Тотальность и бесконечное. М., СПб. 2000.
2. Панофский Э. Ренессанс и ренессансы в искусстве запада. М. 1998.
3. Свасьян К. А. Проблема символа в современной философии. Ереван. 1980.

Ольга Барановская. Вневременность мифа и время в языке куль-туры // Бренное и вечное: образы мифа в пространствах современного мира: Мате-
Б87 риалы Всерос. науч. конф., посвященной 10-летию философского факультета Новгородского гос. ун-та имени Ярослава Мудрого. 28-29 сентября 2004г. / НовГУ им. Ярослава Мудрого. Великий Новгород, 2004.