Главная страница.

Светлана Лютова. М. Волошин и Х.Л. Борхес, миф об Иуде

Сегодня профетизм поэзии М.Волошина 1917–1929 гг. привлекает внимание её исследователей. Примеров поэтической прозорливости в самом деле хватает: от «<большевики> принимают лозунг «За единую Россию» и поведут её к единодержавию» (в 1920 г.) до «Вы взвесили и расщепили атом» (в 1923 г.) [6,C.199].
Ключом к тому, какого рода опыт лёг в основу интуитивного Волошинского прозрения 1917 г. – обретения смысла – и последовавшей работы по ретрансляции этого смысла, служит, на мой взгляд, дневниковая запись Волошина, сделанная ещё в 1907 г.: «Тоска <…> жертвы – я знаю её очень давно, с отрочества. Она приходила ко мне и повторялась, как предвестие, так же, как и тоска смертной казни. Одно наступило, другое наступит. Это я знаю теперь» [4,C.156].
В историософском контексте размышлений Волошина о судьбах России жертва, жертвенность стали лейтмотивом многих его поздних произведений, в частности таких крупных, как «Русская Революция», «Россия» и «Россия распятая».
Уже в 1920 г. Волошин констатирует позже ставшую очевидной многим истину: «В русской революции прежде всего поражает её нелепость: <…> нет ни капитализма, ни рабочего класса <…>. Между тем, именно у нас борьба между этими несуществующими величинами достигает высшей степени напряжённости и ожесточения. На наших глазах совершается исторический абсурд» [6,C.68–69]. Истерический абсурд, приходит к выводу поэт, уподобляя раны своей страны стигматам Св. Франциска: слишком близко к сердцу Россия приняла противоречия, ей чуждые, назревшие в Европе.
Но мало того, что «Русская Революция – это <…> нервно-религиозное заболевание», оно, оказывается, ещё и «как повальные болезни – оспа, дифтерит, холера». «Россия <…> совершает в настоящий момент жертвенный подвиг, принимая на себя примерное заболевание социальной революцией, чтобы, переболев ею, выработать иммунитет и предотвратить смертельный кризис болезни в Европе» [6,C.70]. Значит, Россия – не Св. Франциск, но сама – Спаситель?!
В таком случае «заболевание» России – уж не «примерное» (как от ослабленной вакцины). Это заболевание самое настоящее, которым (как столбняком, скажем) не удастся «переболеть», от которого – достоверно – умрёшь. Однако, верит Волошин, Россия не умрёт никогда… умирая вечно.
Итак, Россия – женская сущность, ради спасения, как мы увидим, европейской культуры принимающая на себя вечные (NB! синоним – «адовы»!) смертные муки (что по сравнению с ними часы той страстной пятницы?!). И казнь России (вот и второе, парное тоске по жертвоприношению, искушение юного Волошина вызвано ассоциативным рядом)… и казнь её – не крест (внешнее орудие – внешнее зло), но яд болезни, зло внутреннее, проникающее, искажающее божественный замысел тварного тела (социального организма России). Это как если бы Спас дал осудить себя не на Голгофу, а на… заражение «дурной болезнью». И страдал бы ею не годы, но вечность – у всех спасённых на виду.
Именно так в своём окончательном виде оформилась давняя этическая идея Волошина о возможности преодоления зла путём принятия его в себя и освящения собой. Эта мысль была отточена поэтом в 1923 г. в формуле:

Не бойтесь страсти, Приняв в себя,
Не противьтесь злому Собой преобразить.
Проникнуть в вас: <…> Обеззараженность –
Всё зло вселенной должно, Отнюдь не добродетель.
[6,C.196–197]

Вечно длящаяся казнь… Муки адовы не только по силе их и нескончаемости, но и по функции: смертные муки за смертный (неискупимый) грех добровольного принятия в себя «всего зла вселенной» (дьявола)!
Глубже проникнуть в волошинское видение мессианства России позволит нам… нет, не экскурс в социальный мистицизм Р. Штейнера (хотя идеи последнего, безусловно, оказали влияние на формирование историософии М. Волошина). Нам позволит это сделать рассказ Х.Л. Борхеса, написанный 20 лет спустя волошинской поэмы «Бунтовщик».
Это рассказ 1944 г. «Три версии предательства Иуды», потрясающий читателя парадоксами. Обратимся сразу к третьей версии виртуального еретика Нильса Рунеберга (которому Борхес и приписывает богословские изыскания).
Суть её в следующем: «Ограничивать его <Бога> страдания агонией на кресте в течение одного вечера – кощунственно. Утверждение, что он был человеком и был не способен согрешить, содержит в себе противоречие: атрибуты непогрешимости и вочеловеченности несовместимы. <…> Бог стал человеком полностью, но стал человеком вплоть до его мерзости и бездны. Чтобы спасти нас, <…> он избрал самую презренную судьбу: он стал Иудой» [1,C.189-191].
В тексте лекции М.Волошина «Пути Эроса» (прочитанной в начале 1907 г.) имеется прямая ссылка на источник, общий, по-видимому, для Волошина и Борхеса: «Среди легенд парижской Notre-Dame существует безумная и пронзительная легенда об одном аббате <…> мысль его сказала ему: «Если из всего человечества только один Иуда будет осуждён на вечные страдания, то тогда Агнец, принявший на себя грехи мира, не Христос, а Иуда. На нём одном сосредоточены все грехи, страданья и искупленье человечества». <…> Иуда – материя. <…> подвиг Иуды – в его позоре и поругании» [2,C.33], – резюмирует Волошин .
Пафос скандальной лекции М.Волошина – в том, что нисходящий путь божества – путь установления материальных форм и уничижения духа. Этот путь амбивалентно сопряжён с другим, циклически последующим и, одновременно, предшествующим, – восходящим путём просветлённого духа, высвобождаемого из материи ценой растления (во грехе, с точки зрения обыденной морали) формы-плоти. Иуда и Христос, таким образом, – единый двуликий символ, архетипический образ всё того же, очерченного платоновской Диотимой, пути Эроса.
Волошинская Спасительница, Русь, вбирает «всё зло вселенной» и терпит огненные муки Неопалимой Купиной, являя Божественную волю избранничеством вечного проклятия и поругания, подобно Спасу-Иуде Борхеса. Она окупает бессмертие Европы, её цветущей культуры: «Но выживет, не расточив культуры» [3,C.154].
Однако, опередив Борхеса, Волошин пошёл и дальше него, уступая разве что в афористичности. Чаша «зла и злосчастия» глубже в руках поэта. Рунеберг следовал букве Евангелия, и ему поэтому не пришло в голову явить Спасителя мало того, что «доносчиком, злоупотребившим доверием», но к тому же ещё и «смрадной бабой гулящей», в грехах инфантицида и людоедства повинной (М. Волошин: «Русь гулящая», «Благословение»).
Не удивительно, что в годы мора, зла и злосчастия, переполнивших родную землю, Волошиным (последовательно перед тем: буддистом – дионисийцем – масоном – антропософом – солнцепоклонником) востребован, наконец, оказался и бог перманентного покаяния, не возлияниями (дарами от избытка), а излияниями (ущербных) питаемый, вины требующий вместо вина в качестве жертвы себе. В суровую годину страны Волошин включил в свой обширный пантеон и Христа в терновом венце язвящих мифологем Его Завета.
Годы Мировой и Гражданской посвятили поэта в таинство вины и обратили к раздумьям о личностном, психологическом смысле христианства. Речь, я полагаю, шла не только о «чужой» вине в хаосе смертей, предательств и убийств, свидетелем которых обрёк себя стать Волошин, не захотевший покинуть Крым и Россию в страшные времена. Речь шла и о собственной вине, которую, оказалось, как суженого, – на коне не объедешь…
Легендарный образ Волошина-хадатая, в сандалиях и «хитоне» проповедующего в теплушках и обивающего пороги генеральских приёмных ради спасения чьей-то жизни, утратив античный колорит, придаёт поэту черты страннической святости, православные черты молитвенника – заступника Земли Русской. Но… в чаду тех лет М.Волошину ниспослано было испытание.
Вот как об этом пишет В.Купченко: в 1921 г., знакомый с председателем ЧК 3-ей дивизии, «Волошин покорил комиссара. Настолько – что тот предложил поэту просматривать списки осуждённых и вычёркивать тех, за кого он может поручиться: по одному из каждой партии. Разумеется, Максимилиан Александрович принял это предложение» [7,C.239].
Не стал ли этот договор, обросший легендами и, вероятно, преувеличениями, который М.Волошин («разумеется»?) заключил, моментом истины – проверкой на практике этического принципа преодоления зла посредством принятия его в себя? Тем самым, что спасает «одного из» (но как упустить такой шанс?!), спаситель собственноручно подписывает смертный приговор остальным. Тем страшнее, если «одним из» назначает себя (но кто бы не?!.).
Выбор был дан. И сделан. Соблазн выбора не отвергнут, ответственность (неизбежного) злодеяния принята на себя. Философ-экспериментатор, Волошин сознательно заразил себя бациллой зла, как «трихинами» революции себя – его Россия. Но преобразилось ли зло, освящено ли было в нём самом? Ответ на этот частный вопрос есть решение вопроса о состоятельности Руси-мессии, по Волошину, он же и есть разрешение Борхесова парадокса Иуды.

Литература.

1. Борхес Х.Л. Собр. соч.: В 4 т. Т. 2: Новые расследования: Произведения 1942 – 1969 годов. СПб., 2000.
2. Волошин М. Из литературного наследия. Вып. II. СПб., 1999.
3. Волошин М. Избранное. Минск, 1993.
4. Волошин М. История моей души. М., 1999.
5. Волошин М. Лики творчества. Л., 1988.
6. Волошин М. Россия распятая. М., 1992.
Купченко В.П. Жизнь Максимилиана Волошина. Документальное повествование. СПб., 2000

Светлана Лютова. М. Волошин и Х.Л. Борхес: миф об Иуде // Бренное и вечное: образы мифа в пространствах современного мира: Мате-
Б87 риалы Всерос. науч. конф., посвященной 10-летию философского факультета Новгородского гос. ун-та имени Ярослава Мудрого. 28-29 сентября 2004г. / НовГУ им. Ярослава Мудрого. Великий Новгород, 2004.