В начало
Татьяна Медведева. От утопии общественного договора к идеологии террора

Теоретические основания современной идеологии террора начинает оформляться уже в эпоху Просвещения и одним из идейных источников подобной мировоззренческой установки можно считать работы идеологов-утопистов. В связи с этим достаточно показательна теоретическая эволюция и интерпретация концепта общественного договора в идеологии и практике политических радикалов периода Великой Французской революции.
Принято считать, что мировоззрение эпохи Просвещения основывалось на реалистическом восприятии мира и бытия и посылке, что прогресс общества основывается на способности разума, знания, а не на религиозных догматах, мифах или мистическом прозрении. Однако именно в эту эпоху появляются множество социальных утопий, мифологем и попытки воплотить их в жизнь. Это связано с тем, что, во-первых, общество становиться объектом перестройки, а не простого изучения. Во вторых, что качественное изменение знания обернется соответствующим и столь же значительным изменением всей системы человеческих действий и поведения, которая начинает ориентироваться на построение более совершенного социального строя, воплощающего идею всеобщего равенства, счастья и свободы.
Существует множество теоретических концепций природы социального утопизма. Часть теоретиков считают что, характерным признаком социального утопизма является продуцирование недостижимого идеала, слабо связанного с действительностью. Для некоторых исследователей утопия – продукт спекуляции, стремления привлечь на свою сторону ту или иную общественную группу.
Можно согласиться, что в содержательном плане утопия – идеал, который, получая теоретическое обоснование, перерастает в социальный конструкт, который не имеет устойчивой связи с социальной действительностью и реальностью.
Так известный французский исследователь Жорж Сорель положительно оценивал роль социального мифотворчества и говорил о необходимости более внимательного отношения к социальному мифу и элементу утопий как постоянному фактору изменения общества. По его мнению, миф и утопия обладают мощной побудительной силой не только в традиционном обществе. Он отмечал, что «черты социального во многом определяются иррациональными движениями души, мистическим стремлением к справедливости, чем идеями рассудка, аналитическими расчетами. Миф – средство пробуждения революционного энтузиазма и это посредник между действием и идеей. Воля и действие являются главным основанием легитимизации любого знания» [2]. Из этого, по его мнению, вытекает огромное значение мифов и утопий в идеологической практике. По его мнению, идеология всегда маскирует прагматические интересы несбыточными миражами, имеющими вид реальности и чрезвычайно притягательными в силу их утопичности. Идентичность идеологии и утопии в том, что они стремятся создать целостную картину преобразования общества и претендуют на правильность представлений о будущем. Сорель также обратил внимание и на то, что «утопия — продукт интеллектуального труда, она является делом теоретиков, которые путем наблюдения и обсуждения фактов пытаются создать образец, с которым можно было бы сравнивать существующие общества и оценивать хорошие и дурные стороны последних. Это совокупность вымышленных учреждений, которые, однако, представляют достаточную аналогию с существующими для того, чтобы юристы могли о них рассуждать…» [2].
Другой французский мыслитель Жозеф де Местр, развивая традицию интерпретации утопического, также рассматривает иррациональное в качестве ключевого механизма процесса преобразования общества. Он обозначает иррациональное как «невидимый мир», обладающий особой природой истинности и, кроме того, гарантией собственной долговечности. Этот мистический мир — область исторического опыта и памяти народов, мир «предрассудков», верований и суеверий, которые и являются полновесными истинами прошедших веков, недоступными в своей полноте и действенности рациональным объяснениям. Разум, по его мнению, сам по себе не способен ни изменить человеческое поведение, ни выявить его причины, если не опирается на «неразумную»« органику человеческого существования.
О мобилизующем иррациональном значении мифа в эпоху «разумности» писал уже в ХХ столетии и известный немецкий социолог Карл Шмитт. «Из глубины подлинных жизненных инстинктов, не из разумных суждений или соображений целесообразности, возникают великий энтузиазм, великое моральное решение и великий миф. В непосредственной интуиции воодушевленная масса создает мифический образ, который увлекает народ, мобилизует его энергию и дает ей силу мученичества и решимость применить силу. Только так народ или класс становится мотором мировой истории» [7,C.241].
Наиболее системно роль мифа и утопии в социальном конструировании реальности представил Мангейм в своём труде «Идеология и утопия». Учёный утверждает что, утопии «трансцендентны бытию, ибо и они ориентирует поведение на элементы, не содержащиеся в данном реальном бытии … Бытие порождает утопии, они взрывают его основы и ведут к образованию следующей ступени» [3]. Он указывает на сходство элементов утопического и идеологического: «В рамках исторического процесса элементы утопического и идеологического не противостоят друг другу в чистом виде. Утопии поднимающихся слоев часто пронизаны элементами идеологии» [3]. Но утопии противостоят идеологиям, возвеличивающим господство правящей элиты.
Концепт «общественного договора» с этих теоретических позиций предоставляет богатую содержательную базу для изучения феномена социальной утопии вообще и идеологии социального террора как способа ее воплощения в частности.
Исходной теоретической посылкой социального радикализма для якобинцев стал «Общественный договор» Ж.-Ж.Руссо. Как известно главнейшим принципом существования социума философ определял свободу, видя в ней источник равенства всех граждан. Для Руссо не существует свободы народа без власти народа. Очевидно, что философ стремится совместить идеал социальной справедливости с идей свободы личности. Он полагал, что Государство должно зиждется на принципах народного суверенитета и управляться «общей волей». Сущность управления общей волей он видит в следующем: «Каждый из нас передаёт в общее достояние и ставит под высшее руководство общей воли свою личность и все свои силы и в результате для нас всех вместе каждый член превращается в нераздельную часть целого. Руссо предполагает, что общая воля всегда стремится к общему благу» [5,C.207]. Это заключает в себе полную отмену свободы и полное отрицание учения о правах человека. Персональные интересы каждого гражданина при этом в идеале полностью должны совпадать с нуждами общества. Жан-Жак Руссо стремится с помощью идеи «общей воли» достичь идеального «свободного» общественного устройства. Однако, в политической практике якобинцев, эта идеальная установка, трансформировалась в идеологию террора. В политических действиях, программных документах революционеров мы можем проследить, как элементы подобного утопизма стимулируют оформление идеологии публичного насилия. Большинство исследователей Французской революции устанавливают прямую связь между утопическими воззрениями Руссо и идеологией террора периода Якобинской диктатуры, считая эту фазу революции попыткой осуществить его идеи.
Идея общего блага как воплощение общей воли, взятая у Руссо, очень часто использовалась в речах якобинцев. В трактатах Сен-Жюста, речах Робеспьера отчетливо прослеживается связь элементов утопизма «Общественного договора» Ж.-Ж.Руссо с результатами революции, которые прогнозировали якобинцы после победы. «Революция, должна завершиться установлением совершенного счастья и совершенной свободы посредством законов» [6,C.290]. Эта наивная вера в идеальный мир, без трезвого осмысления возможности превратилась на практике в терроризм Комитета общественного спасения, стремившегося железной рукой убрать всех стоящих на пути к осуществлению власти.
Конечно, якобинцы в полном согласии с установками своего учителя говорят о диктатуре и терроре как о временной мере. Неоднократно Робеспьер говорил в своих выступлениях о том, что революционный террор это лишь временная мера для построения государства народного суверенитета – иначе не будет победы свободы над тиранией. Но маховик террора, не имея идеологического обоснования, постоянно раскручивался. В своей речи в Конвенте Робеспьер говорил о том, что в тот момент, когда свобода добивается, по-видимому, самого блестящего триумфа, враги отечества составляют ещё более дерзкие заговоры. Справедливость и террор слились у Робеспьера в одно понятие. В итоге Террор стал рассматриваться как проявление наивысшей добродетели. «Террор есть не что иное, как быстрая непреклонная справедливость» [4,T.3,C.112]. За полтора месяца 1793 году революционный трибунал вынес 1285 смертных приговора.
Английский ученый Алан Джейкобс писал: «…По мере развития этого движения, в нем, чем дальше, тем больше начинали господствовать его более радикальные партии, пока самая радикальная из них не пришла к власти – якобинцы. И самым первым среди якобинцев выдвинулся Максимилиан Робеспьер. «Идолом» Робеспьера был не кто иной, как Руссо: именно от Руссо развивал он весь своей риторико-этический аппарат, а особенно – неуклонное отделение козлищ от агнцев. «Во Франции есть только две партии, - объявлял он, - народ и его враги», партия «растленных и партия добродетельных» [1]. Но с упрочением робеспьеровского Царства Террора, он начал пугать даже тех, кто поначалу выражал по его поводу восторги. Все больше и больше якобинцев без разговоров арестовывали, пытали и отправляли на гильотину, причем утверждалось, что террор – инструмент добродетели: поскольку, по знаменитому изречению Робеспьера, быть может, без добродетели «террор и вреден», но без террора «добродетель бессильна» [1].
Конечно, причины возникновения Якобинского террора носят комплексный характер и включают в себя политические, экономические, социальные аспекты, но в значительной степени причина якобинского террора основана на идеализации роли созидательного насилия. Насилие стало обладать символическим смыслом, отождествляясь с благородной целью ожидания светлого будущего. По мнению Сен-Жюста, путь к идеальному обществу идёт через «крайности порядка вещей». И как итог своего революционного опыта он заявляет: «Когда лишь общее зло достигает предела, общественное мнение испытывает потребность в мерах, способных принести благо» [6,C.290]. То есть, террор, насилие – необходимое условие для счастья человечества, достижения добродетели и равенства. Таким образом, осуществление утопии Руссо превратилось в практику кровавого террора и насилия. Трудно не согласиться с Сорелем, что настоящие последствия Французской революции совершенно не походят на ту волшебную картину, которая рисовалась перед ослепленными очами ее первых пророков. А без этой картины произошла ли бы сама революция?
В данном случае мы можем наблюдать, согласно теории Мангейма, временную реализацию относительной утопии. Утопия полностью выполнила свою функцию, взорвав существующий порядок. Значение якобинской утопической идеологии велико, её отголоски слышны во всех «левых» движениях. Видный современный теоретик взаимосвязи культурных и институциональных процессов Ш. Эйзенштадт в статье «Парадокс демократических режимов: хрупкость и изменяемость» отмечает: «Якобинские компоненты современной политической программы обнаруживаются в решительном выдвижении социального активизма, способности человека перестроить общество в соответствии с трансцендентной мечтой и сопутствующей ей идеологизации политики» [8,C.71].
Таким образом, присутствие утопического в идеологических построениях при наличии соответствующих социально-политических предпосылок (трансцендентно-ориентированного активизма) и создает возможность трансформации идеологических конструкций в идеологию социального террора.

Литература.

1. Джейкобс А. Жан-Жак Руссо, режиссер нового времени // www.vladivostok.com
2. Климов А.И. Теория социальных мифов Жоржа Сореля // http://www. syndikalist.narod.ru
3. Мангейм К. Идеология и утопия. // http:// www krotov.info
4. Робеспьер М. Избранные произведения. М., 1965.
5. Руссо Ж. Ж. Об общественном договоре // Об общественном договоре. Трактаты. М., 1998.
6. Сен-Жюст Л. Речи. Трактаты. СПб., 1995.
7. Шмитт К. Духовно-историческое состояние современного парламентаризма. М., 2000.
8. Эйзенштадт Ш.Н. Парадокс демократических режимов: хрупкость и изменяемость // Политические исследования. 2002. № 2.

Татьяна Медведева. От утопии общественного договора к иде-ологии террора // Бренное и вечное: образы мифа в пространствах современного мира: Мате-
Б87 риалы Всерос. науч. конф., посвященной 10-летию философского факультета Новгородского гос. ун-та имени Ярослава Мудрого. 28-29 сентября 2004г. / НовГУ им. Ярослава Мудрого. Великий Новгород, 2004.

Hosted by uCoz