Главная страница.

Мария Корнышова. Миф о демократии и международном терроризме

Демократия в современном мире, если понимать под демократией власть народа (политическую самоорганизацию общества), несомненно, есть миф, утопический проект. Демократическое государство в буквальном смысле можно рассматривать как «место, которого нет», нечто неосуществленное. Это не подразумевает, что идея демократии не обладает положительным значением. Ведь утопия не просто отсутствующее [u-] место [topos], но еще и блаженное [eu-] место, земной рай. Народы ранней античности не случайно располагали атрибуты рая – сад Гесперид, Елисейские поля, Острова блаженных на неведомом тогда Дальнем Западе. Северные народы также верили, что за неисследованным «великим океаном» находится волшебный остров Авалон и Ultima Tule. Но если всмотреться в современные государства, гордо именующие себя «демократическими», то под их «райской» идеологической оболочкой проглянет авторитарная сущность. Ярким тому свидетельством служит распространившийся по миру терроризм. Если отбросить сомнительную религиозную подоплеку современного терроризма (тем более авторитетные представители ислама постоянно твердят, что их религия, как и всякая другая, не призывает к террору), останутся социальные причины его возникновения и разрастания в современном либеральном обществе. Идеологически удобный правительствам «образ врага» позволяет концентрировать внимание общественности не на тех проблемах, которые неизбежно возникают, когда человек перестает «выживать» и пытается оценить качество своей жизни.
Почему «международный терроризм» это миф, когда то в одной, то в другой стране происходят терракты, а в некоторых странах они вообще стали частью повседневности – станет ясно, если взглянуть, во-первых, на последствия крупных террактов. Латинское слово «террор» означает страх, ужас. Но ужас не единственное и не главное следствие действий террористов. Поневоле возникает вопрос о «дальних» целях, которые преследуют устроители взрывов в общественных местах. Против кого направлены терракты – против людей или государственной власти? Если против власти, то почему убивают обычных граждан, а не ее представителей? В общественном мнении утвердился образ террориста как необразованного религиозного фанатика с расстроенной психикой этакого не рассуждающего «зомби», как будто бы объясняющий выбор жертв. Якобы не ведают они, что творят. Однако даже в случае, если исполнители террактов «зомби», этими «зомби» кто-то руководит, и соответственно преследует осмысленные цели. А поскольку терракты происходят снова и снова – эти цели, очевидно, достигаются.
Чтобы не говорили члены той же Аль-Каиды в объяснение своих действий, не стоит искать адекватного ответа в этой идеологического риторике, так же как и в пустопорожних заявлениях политиков. Среди представителей власти нынче стало модно с пафосом осуждать «всеобщего врага», как будто бы среди потенциальных жертв террактов есть сочувствующие. О причинах этого явления в средствах массовой информации помалкивают. И неудивительно. Цели, достигаемые в результате террактов, можно оценивать как демифологизацию образа либерального капиталистического общества. Хотя в результате крупных террактов в США, Англии и других странах свобода сменяется авторитаризмом, трудно поверить, что отдельные граждане выступают таким образом против демократических свобод как таковых. Мы не знаем, кто стоит за исполнителями террактов, подобно людям, видящим на небе НЛО и создающим миф об инопланетном вторжении. Инициаторами террактов могут быть организации «вскормленные» правительствами для создания условий смены режимов. «Под предлогом борьбы с международным терроризмом западные страны придают своей внешней политике жандармскую и карательную направленность, ужесточают дискриминационный подход к национальным меньшинствам и общинам внутри страны» [1]. В традиционном обществе легитимация власти обеспечивалась авторитетом религии, так не играет ли ту же роль «борьба с международным терроризмом» в современном либеральном социальном пространстве?
Или свобода гражданам либеральных государств только снилась? Возможно, действия террористов лишь провоцируют внешне либеральные «демократии» разоблачить свою авторитарную природу. Следует задуматься, все ли более или менее «морально вменяемые» граждане в либеральном обществе обладают свободой и другими правами, ведь зависть и ненависть не рождаются на пустом месте. Действия террористических групп указывают на иллюзорность общественного договора, согласно которому общество якобы основано на согласии граждан, избрано ими как справедливая и нравственная форма существования. Власти, относящиеся с презрением ко всякого рода переговорам с преступниками, очевидно, не сознают, что их собственные действия служат примером для подражания. «Военная интервенция группы стран и угрозы применения силы под предлогом миротворчества также могут рассматриваться в качестве международного терроризма» [2]. Для государства, подобного США, фактически всякое действие посредством идеологической риторики представляется морально оправданным, что ведет к размыванию понятия «справедливой войны». Дети, погибшие в Беслане, ничем не отличаются от детей, которые гибнут в обычных войнах под бомбежкой. Террор и насилие в отношении целых народов всегда служили инструментом государственной власти. Экономические факторы здесь порой не менее эффективны, чем военная сила: смерть от голода вследствие действий властей не менее жестока, чем смерть под обломками Всемирного Торгового Центра.
Аргументом в пользу утопичности демократии является невозможность граждан реально повлиять на политику власти. Иллюзию демократии поддерживают выборы и телевидение. Никто не может поручиться, что все это не есть мистификация, тем более что выборы по большей части показывают, а показать можно все, что угодно – никто не проверит. Народный суверенитет, как признает Ю. Хабермас, сделался анонимным. По мнению Хабермаса, в обычной либеральной модели демократии «отдельные акторы функционируют как зависимые переменные во властных процессах, осуществляющихся вслепую, ибо по ту сторону активного индивидуального выбора не может быть никаких осознанно осуществляемых коллективных решений (разве только в чисто метафорическом смысле)» [3]. Критикуя республиканскую модель демократии, которая ставит демократический процесс в зависимость от добродетелей всей совокупности граждан, Хабермас предлагает решить проблему осуществления демократической политики в рамках теории дискурса. А именно созданием соответствующих условий, институционализацией общества. Правда, он оговаривается, что успех демократических процедур «зависит от свободолюбивой политической культуры и от просвещенных форм политической социализации, прежде всего, от инициатив ассоциаций, где формируются мнения» [4]. Это как бы ответ на неизбежный здесь вопрос – а насколько «процедуры» отчуждаемы от личности. Процедурная демократия – звучит утопично, в особенности для современной России. Однако утопичность проекта вряд ли может выступать как синоним его нереализуемости. В этом смысле утопичность идей, как отмечает К. Манхейм, всегда выявляют представители господствующего слоя, находящиеся в полном согласии с существующим порядком [5]. Перед нами другая проблема: что можно предложить в качестве альтернативы утопии демократического общества. Неужели миф о единодержавии, утопию «великой империи», которую российские историки воспроизводят упорным оправданием действий российских самодержцев, якобы преодолевавших пагубную феодальную раздробленность «собиранием земель русских»? Историографы православно-монархической и советско-державной закалки объясняют присоединение вольного европейски образованного Новгорода к Москве государственной необходимостью. Между тем это было не присоединение, а настоящий акт геноцида, направленный против своих же соплеменников и единоверцев. Москва, изначально казавшаяся освободительным «прорывом на север» из оккупированной монголами Киевской Руси, впоследствии оказалась главным союзником ордынцев и унаследовала ордынский централизм и унитаризм. В отличие от древнерусских городов-государств в ней никогда не было вече и гражданского самосознания. Не будь Орды, вряд ли вообще Москва появилась бы как столица – до начала XVI века на европейских картах столицей Руси обозначался Новгород. Через сто лет после снятия новгородского вечевого колокола Иваном III, московские власти все еще не могли успокоиться. Иван Грозный со своим «полумонгольским» войском окружил Новгород и шесть недель методично грабил и убивал всех подряд. Тогда было замучено, по сведеньям Н. Костомарова, не менее 60 тысяч человек, многие новгородцы были насильственно переселены в Московию и лишены всяких гражданских прав, а их дома заняли холопы московского царя [6]. Тем не менее, даже казни новгородских еретиков и гонения на нестяжателей со стороны идеолога единодержавия Иосифа Волоцкого в XVI веке некоторые историки представляют как обоснованные мифической «угрозой русской государственности» со стороны тогдашней Европы [7]. Москва на века закрепила за собой статус имперского центра, которому все другие российские города должны служить колониями. Миф о единодержавии воплотился как антиутопия, и Российская Империя, как и «советская империя», являются ее вариациями. Напрасно в Мавзолее, имеющем пирамидально-ступенчатую форму, православные пытаются увидеть символ «языческого» начала исключительно советской власти. Этот символ свидетельствует о чужеродности великодержавной государственной пирамиды русскому народу. Современное полицейское государство такая же бюрократическая иерархическая пирамида, всевидящим оком охраняющая потребительское общество, стремящееся к поддержанию существующего status-quo.
Утопическое демократическое общество предпочтительнее печальной реальности хотя бы в силу той роли, которую играет утопия для социального развития. В будущем, по мнению К. Манхейма, можно достигнуть абсолютного отсутствия утопии в мире, где больше нет развития, где все завершено и происходит лишь постоянное репродуцирование. Но «полнейшее уничтожение всякой трансцендентности бытию в нашем мире приведет к такому прозаическому утилитаризму, который уничтожит человеческую волю» [8]. Остается лишь надеяться, что человечество не откажется от мифотворчества в области социальной жизни, иначе самые мрачные киносценарии и литературные сюжеты о цивилизации машин, грядущих нам на смену, осуществятся безо всякого искусственного интеллекта.

Литература:

1. Мораль и насилие // Этика / под общ. ред. А. А. Гуссейнова и Е. Л. Дубко – М.: Гардарики, 2004. с. 440.
2. Там же, с. 441.
3. Хабермас Ю. Вовлечение другого. Очерки политической теории. – СПб., 2001. с. 395.
4. Там же, с. 401.
5. Манхейм К. Идеология и утопия // Манхейм К. Диагноз нашего времени. – М.: Юрист, 1994. с. 174.
6. Костомаров Н. Русская республика. Севернорусские народоправства во времена удельного вечевого уклада. – Смоленск: Смядынь, 1994.
7. Крапчунов Д. Е. Русские ереси как явление культурного перелома XV-XVI веков. Диссертация на соискание уч. степ. к. ф. н. – В. Новгород, 2005.
8. Манхейм К. Идеология и утопия // Манхейм К. Диагноз нашего времени. – М.: Юрист, 1994, с.219.

Мария Корнышова. Миф о демократии и международном терроризме // Бренное и вечное: политические и социокультурные сценарии
Б87 современного мифа: Материалы Всерос. науч. конф. 11-12 октября 2005 г. / НовГУ им. Ярослава Мудрого. Великий Новгород, 2005. 265 с.106-111