Главная страница.

Константин Завершинский. -Бремя- и время политической виртуальности

В дискурсе отечественного обществознания понятие политическая виртуальность, при всей вариативности сопутствующих ему значений, достаточно отчетливо «обременено» негативно-оценочными коннотациями. Не исключение и естественное, семантическое акцентирование, которое можно обнаружить в тематике конференции, в рамках которой представляется этот текст. Виртуализация социального пространства, особенно политической его компоненты, предстает, прямо или косвенно как некая социально-технологическая и «нравственная помеха» модернизационного потенциала мифосимволического, религиозного и «духовного наследия российской цивилизации».
За подобной, полезной для оттачивания интеллектуальной рефлексии или интеллигентского позиционирования процедурой, нередко исчезает смысл термина «виртуализация», семантически связанного с особенностями концептуализации феномена «культура». Даже если вынести за скобки семиотические особенности эволюции смыслосодержания этого латинского по этимологии термина в русском языке, он и в нынешнем редуцированном содержании гораздо ближе к выражению сути модернизационного процесса, нежели такие понятия как «миф», «русская идея» или «духовность». «Виртуализацию», как ее описывают, не следует спешить рассматривать неким «клоном», «опасным вирусом» более традиционных форм коммуникации, таких в частности, как мифические, а скорее следует признать в качестве «квинтэссенции», символической репрезентации «идеи модернизации».
Российская политика в этом смысле весьма далека от реальности виртуальности, предполагающей состязательность политических проектов и постоянных поисков новых возможностей для укоренения в современности. Смысл российской политики материально «весом и зрим», реализуясь в использовании административного ресурса и прямого физического насилия, «органического хамства» и цинизма парламентариев, политических лидеров в электронных СМИ, процедурах взаимного дарения с обязательным ритуалом «палача» и человеческих жертвоприношений. В этом отношении подобная символическая политика, истово апеллирующая к «русской идее» и «духовности», смешивающая постижение истории культуры с утверждением религиозной догматики и ритуалов, а демократию с «абсолютным суверенитетом» олигархических групп, ближе к мифической и теологической легитимации политического порядка, не различающей отчетливо прошлое, настоящее, будущее.
Очевидность подобного рода мировоззренческих, «больных противоречий» в способах освоения и использования символического наследия прошлого России, не может не актуализировать вопросы теоретико-методологического плана: насколько мы адекватно «представляем», «понимаем», «оформляем» «культурные векторы» эволюции российского общества и, в какой степени социально значима, создаваемая нами символическая продукция, для модернизации нашей страны.
Характерные для массового сознания семантические регрессии, можно объяснять вполне традиционно. Например, наличием неизбежной «естественной» дистанции между научными и обыденными представлениями, историческим и мифологизированным сознанием или «временным» «разрушительным действием массовой, виртуальной культуры» и «идеологической безответственностью» политических или интеллектуальных элит. Однако подобные объяснения не вполне «работают» по отношению к содержанию коммуникативных процессов, происходящих в современном социуме вообще и российском в частности. Современные, «виртуальные» способы циркуляции знаний и образов не только разрушают и обедняют общественное сознание, но, по сути, стали основным источником смыслотворчества (мотивации коллективной деятельности), и обнаружения возможностей для «ответа на вызовы истории». Исторический опыт самой России и творчества ее культурных элит на протяжении двух столетий свидетельствуют, что возникновение многообразных форм «духовной культуры», степень ее социальной востребованности не является некой абсолютной данностью или результатом непреложного «естественноисторического» процесса. Она всегда зависит в существенной степени от способности интеллектуальной части общества преодолевать мировоззренческие стереотипы и особенностях ее участия в социальном конструировании действительности.
Представляется, что основными ментальными препятствиями для эффективного использования потенциала «виртуальности», производимого современной цивилизацией, в условиях российской социальной действительности, являются доминирование в сознании «наблюдателей» и «творцов» политических коммуникаций архаических когнитивных схем. В соответствии с которыми, значимость культурных феноменов зависит от приверженности акторов специфическому «онтологизму бытия», в рамках которого повседневное или ноуменальное мировидение может восприниматься в качестве «универсального».
Примером этого может служить тяготение философии, социологии или политологии к поиску «больших теорий» и «концептов» («национальной идеи» в частности), нацеленные на универсальное объяснение специфики культурной действительности. И, наоборот, «эмпирическое» знание об обществе может тяготеть к описанию «уникального» явления зафиксированного в источнике или культурном артефакте как некой универсалии человеческого поведения. В первом случае создаются универсалистские схемы и системные модели «эволюции» российского общества, выстраиваются иерархии социально-политических ценностей и принципов, лежащих в их основании; во втором – объяснение социально-политической динамики, опирается на частные поведенческие конструкции («особенности менталитета», «этническое своеобразие»).
Подобная дихотомия не может не порождать проблему соотнесения абстрактного описания культурных феноменов с конкретным. При этом теоретический инструментарий, успешно применяемый для анализа повседневных практик, используется для объяснения в горизонте исторического времени и наоборот. Проблема конституирования промежуточного звена в культурно-исторических исследованиях, позволяющем, посредством специально создаваемых методологических средств соотносить «универсальное видение действительности» с уникальным ее описанием, остается нерешенной. Соответственно обретение гуманитарной отечественной наукой более эффективных инструментов сравнения культурных феноменов (идеальных типов, моделей, способов классификации) остается в значительной мере перспективной задачей.
Представляется, что выход из «методологической разобщенности» в культурных исследованиях «перспектив» российской модернизации и соответственно «обуздание» стихии концептуальных натяжек, заключается в артикуляции природы этого разнообразия, обусловленного положением и ролью «наблюдателя». Принципиальным при этом является «учет фактора» «смысла» и «горизонтов времени». Общество в этом контексте всегда предстает для исследователя как целостность, конституирующая смысл, который являет себя во временных и пространственных различениях (проекциях). Обобщение, оформление смысловых ориентаций, прежде всего посредством временных проекций, рождает идентичности, которые «наполняют» социальную память. Исследователи исторических феноменов акцентирующих на особенностях социальной идентичности того или иного социума неизбежно, фокусируют свои наблюдения в этот момент в проекции времени, те же, кто большее значение придает организационным и функциональным аспектам «социального строя» - в проекции пространства. Концептуализация предмета «культурных исследований», тем самым, напрямую и преимущественно зависит от диапазона времени, в котором «присутствуют» «наблюдатели», а также от способности исследователя учитывать (различать) качественную специфику этих диапазонов при осмыслении причинно-следственных закономерностей формирования «культурного потенциала».
Социальная память при этом можно рассматривать в качестве исходного антропологического факта по отношению к многообразным формам организации коллективного знания. Проблема «социальной памяти» и соотношения таких ее модификаций как «мифическая», «религиозная», «культурная», «историческая» и т.п., как неких «коннективных» (связующих, соединяющих) структур человеческих знаний имеет достаточно длительную теоретическую традицию и трактуется в современной социологической, культурологической и исторической литературе достаточно вариативно.
Автору тезисов представляется, что, несмотря на вариативность трактовок под социальной памятью следует понимать выражение коллективного опыта, позволяющее обрести социальную идентичность (комплекс разделяемых сообществом представлений), посредством репродуктивной и реконструктивной интеллектуальной нацеленности на прошлый и возможный будущий опыт совместной жизнедеятельности. При этом социальная память может иметь многообразные семантические проекции и содержательную насыщенность, в рамках которых можно выявить собственно историческую память. Семантическим индикатором появления зрелых форм исторической памяти выступает осмысление опыта человеческого существования посредством концепта «культура», а ведущим теоретическим инструментом конструирования такого рода памяти выступает историческая наука и многообразные науки «о культуре». В этом отношении такие концепты как «бог», «культура» можно рассматривать семантическим продуктом эволюции социальной памяти. Исследование «культуры» – изучение процесса «понимания» (обобщения смысловых ориентаций) как необходимого условия конституирования социальных идентичностей, которые в проекции исторического времени (соотнесенность с «прошлым» и «будущим») и составляют содержание «культурной памяти».
Подобная эпистемология предполагает и выбор методов, адекватных изучению «культурно-исторического действительности», становления и влияния смыслового содержания социальных идентичностей на направленность человеческой деятельности. Представляется, что такой инструментарий логично искать, прежде всего, в области культурной семиотики, ориентированной на дискурсивный анализ форм идентичности посредством выявления символических схем культурных дискурсов. Подобная стратегия фокусирует анализ социальной памяти на исследование ее смысловых составляющих, открытая как качественным, так и количественным методам. Перспективным направлением в исследовании символических схем мотивации деятельности в рамках дискурс-анализа представляется методология концепт-анализа. Расходясь в трактовке онтологических оснований культурных концептов, сторонники развития концепт-анализа в целом солидаризируются по поводу того, что культурная концептуализация является способом репрезентации, компонентом социальной реальности и легитимации институциональной динамики, а концепты выступают «инструментами» и «блоками» политико-культурной идентичности в ней.
Таким образом, изучение «культурного» потенциала модернизации российского общества отнюдь не столь очевидная задача, решаемая способ позитивистского наращивания «знания о политических фактах» или последовательного отстаивания ценностных установок, артикулированных талантливыми российскими учеными в ХIХ столетии или первой половине ХХ. Стремление России вступить в современность, модерность, открытость к обновлению означает способность социальных институтов не только сохранять преемственность, но и готовность «отвечать на вызовы времени», перманентному обнаружению все новых возможностей для социальной эволюции. Социальное состояние подобного рода (состояние современности) предполагает развитие у граждан России качественно новых представлений о времени, основанных на постоянном различении прошлого/будущего и их динамичного согласования. В приобщении к этому процессу, по-видимому, следует усматривать противоречия «виртуализации» коммуникативного пространства России, переживающего распад «связи времен» (сплавления и размежевания смыслов) на пути из «исторической империи» в современность «глобальной цивилизации».

Константин Завершинский. «Бремя» и время политической виртуальности //символические парадигмы модернизации культурного пространства: Материалы Всерос. науч. конф. 10-11 октября 2006 г. / НовГУ им. Ярослава Мудрого. Великий Новгород, 2006. С.65-69.