Главная страница.

Андрей Некита ВОСПРОИЗВОДСТВО ВЛАСТИ КАК КРИМИНАЛЬНЫЙ РИТУАЛ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Анализ становления преступности в истории цивилизации всякий раз обнаруживает навязчиво всплывающие параллели с процессами институализации государственной власти, опирающимися на проводимые нею перманентные ритуалы «очищения» и «оздоровления» социального пространства от криминальной «пены дней», появление которой неизменно сопровождает все управленческие процессы. Складывается впечатление, что непрерывная борьба с преступностью является одной из ведущих стратегий власти, постоянно возвращающих социум к изначальной разметке социального пространства, посредством которой и производится его периодическая консолидация. Подобная практика достаточно адекватно укладывается в механизм, появившийся в результате такого сценария развития цивилизации, в котором социальные приоритеты определяются не прогрессирующим увеличением культурного и природного многообразия, а оказываются представленными бессознательным стремлением правящих групп к унификации, типизации и структурированию пространства человеческого пребывания. Возникающая при этом иллюзия стабильности базируется на процедуре, сформировавшейся еще в эпоху ранних примитивных обществ, и обнаруживающей себя в мифологии и религии.
Речь идет об образе жертвы, которая своим периодическим исчезновением из социального пространства обеспечивает всей социальной системе возможность ритуального очищения от деструктивности неадекватных логике власти элементов. Как правило, подобные процессы, по мере концентрации власти в пределах одного института, становятся все более традиционными, превращаясь в один из ведущих социальных ритуалов. Следует согласиться с известным французским исследователем Р.Жираром, утверждавшим, что исходящие от жертвы внесистемные отличия, не просто угрожают социальной стабильности, но и знаменуют возможность ее разрушения и подчеркивают, таким образом, ее хрупкость и преходящесть [1]. Поэтому периодически объявляемая властью война с преступностью целиком и полностью укладывается в логику манипуляции с образом «козла отпущения», на который она бессознательно тактически переносит как ответственность за собственные текущие управленческие промашки, так и стратегически весь комплекс вины за институциональное шулерство с родовым способом бытия, спровоцировавшее предысторическую, по терминологии К.Маркса, подмену «сущего» и «должного».
Значит, преступник является наиболее ангажированным, с точки зрения власти, социальным элементом, вечное существование которого обеспечивает и «вечность» базирующейся на его ритуальном заклании системы социального управления. Вследствие этого, каждый отдельный социальный индивид оказывается несущественным как для текущих управленческих манипуляций, так и тем более в масштабе всей социальной истории. В отличие от него, преступник как вторая по значимости после самой власти социальная абстракция, является не конкретным индивидом, а представляет собой полноценный социальный институт, который положен в основание цивилизации, что позволяет говорить о тождестве истории цивилизации и истории противостояния власти и преступности.
Примечательно, что в практике противостояния власти с преступностью важен не столько факт поиска злоумышленника и его публичное, демонстративное наказание, сколько создание системы сервиса по «гармонизации» глобальных консументальных интересов власти и преступности. По сути все социальное и подведомственное ему приграничное природное пространство превращается системой подобных отношений всего лишь в инфраструктуру биполярного господства преступности и власти. Такое плотное взаимодействие двух системообразующих социальных институтов возможно только при наличии неких общих интересов и целей, которые, хотя, в большинстве случаев, никак не артикулируются ни одной из сторон, в то же время выступают условиями для их плодотворного сотрудничества. Сложившаяся за тысячелетия процедурная пара «преступление/наказание» предполагает создание целой системы производных социальных институтов, функционирование которых позволяет не столько успешно бороться с самой преступностью, сколько неограниченно долго поддерживать ее на уровне, необходимом для реализации различных социальных стратегий власти.
Существующая в современной социальной практике связка «преступление-наказание» предусматривает выстраивание и последующее поддержание так называемого «социального порядка» исключительно по формальным признакам. Так определенный набор индивидуальных либо коллективных действий обнаруживает, по терминологии Уголовного Кодекса, «признаки состава преступления», предусмотренные некоторой статьёй. Причем, сами статьи УК выступают вторичными, но, тем не менее, определяющими способами формализации и классификации тех или иных действий граждан как по отношению к самим действиям, так и по отношению к гражданам их совершающим. Поэтому издавна существует такое расхожее выражение как «подвести под статью».
В результате, преступными считаются лишь те действия, которые укладываются в действующую систему классификаций, что позволяет власти с легкостью оперировать юридическими прецедентами, представляющими складывающийся веками набор стереотипов в отношении мышления (умысел) и поведения (действие либо бездействие) граждан. Подобные формальные технологии формируют «содержание» социального взаимодействия как комплекс знаковых, бессознательных реакций власти на неадекватные ей бессознательные же реакции социальных индивидов, нарушающие сложившиеся представления о «порядке». С другой стороны, индивид, находясь в сложившейся системе отношений, полагает набор своих «жизненных проявлений» как часть номенклатуры официально разрешенных и социально допустимых действий. Таким образом, любые суждения о свободе индивидуальных действий напрямую детерминируются господствующими в данном типе социума представлениями о «допустимом» и «запретном», причем, эти оценки практически никак не относятся к внутренней мотивации человеческих поступков, основанной на промежуточных результатах сложных процессов самопознания индивида. А, наоборот, пытаются интерпретировать их исключительно в контексте адекватности или неадекватности внешних проявлений человеческого поведения социальной среде, которая сформирована из веками накапливавшихся «постатейно» препарированных индивидуальных намерений и действий.
За долгие века цивилизационного прогресса само преступление, как переход зачастую весьма условных и «виртуальных» институциональных границ, неизбежно становится тенью любой деятельности (а на исторически последних его этапах – и тенью «деятельности как таковой»), а сообщество, сформированное в результате практики строгого социального межевания, последующего неизменного тотального нарушения рубежей, контроля и наказания просто не могло стать никаким иным, кроме как преступным. Причем, именно круговая криминальная порука выступила историческим наследником коллективной ответственности рода за действия своих членов, которая была основой их внутреннего единения, а страх перед наказанием, которое может последовать в любой момент и за любую ненормативную деятельность оказался лучшим средством удержания бессознательных масс в необходимом психическом состоянии, всегда адекватном управленческому воздействию.
Общеизвестно, (и Западная Европа как исток, и до недавнего времени, оплот цивилизованности этот период в своем развитии уже давно прошла) что никакое увеличение численности сотрудников правоохранительных органах и количества «силовых» ведомств, призванных бороться с этой социальной аномалией, никогда не приводило к уменьшению ее социальной роли. Наоборот, чем более высокий уровень контроля за преступностью пытается установить власть, тем тоньше становиться сама грань между преступностью и властью и тем разнообразней и непредсказуемей становятся проявления самой этой социальной девиации. В этой связи, такой формат отношений между данными социальными институтами напоминает логику производственного цикла, непосредственно обусловленного производством, распределением, обменом и потреблением изначально разделенного между ними социального пространства. При этом оно изначально проектировалось таким образом, чтобы любой индивид или социальный институт, в каждом акте социального действия был просто вынужден переходить некие реальные, а чаще всего виртуальные границы допустимого и запретного.
Подобная бессознательная связь между властью и преступностью проявляется в зависимости от формирующегося социального заказа партнеров по организационно-правовому переделу мира. Разрастающаяся и укрепляющаяся власть с необходимостью приходит к поиску и последующей институализации той социальной силы, которая будет в состоянии достоверно выполнять роль постоянно распинаемой и воскресающей жертвы за возможность участия в дележе «социального пирога» во имя общественного благополучия и социального согласия: именно так власть производит преступность. В то же время, организационное укрепление преступности также неизменно тяготеет к поиску существующих или открытому производству специализированных официальных институтов лоббирования их частного интереса, принуждая власть пожертвовать своей монополией на представительство божественных интересов ради возможности в пределах отведенной им территории воссоздать историю сотворения мира: именно так преступность производит власть. При этом на фоне торжествующего земного плотского греха, представленного стадной дикостью и необузданностью преступного мира, официальная государственная власть всегда окружает себя ореолом еще большей святости, по сравнению со временами, когда преступность была лишь частной инициативой в романтической борьбе за «золотой век» внеинституциональной вольницы. Эти реалии еще раз указывают на тот факт, что оба института кроились по одним лекалам и внедрялись в социальное пространство по одним и тем же сценариям.
Сейчас, особенно с учетом тотального контроля власти за историей как хронологией своего партнерства с преступностью, очень трудно достоверно установить, насколько библейские интерпретации истории сотворения мира предшествовали реальной социальной практике, в которой происходило становление «деловых» отношений власти и преступности. По крайней мере, официальное распространение христианства приходится на времена, когда власть была не просто институционально оформленной, но осуществляла управление территориями по определенным сценариям, в которых преступности отводилась далеко не последняя роль. Об этом свидетельствует хотя бы то факт, что уже ранние цивилизации регулировали свои социальные отношения не с помощью морали, а, преимущественно, опираясь на дух и букву писаного закона. Именно он как нельзя лучше демонстрирует уже сложившуюся бессознательную разметку социального пространства на территорию власти («кон» – «начало», «ряд», «порядок», «предел») и некие «дикие земли» (то, что было «за коном», то есть, «вне порядка», «за пределом», «без начала») [2, С. 307, 75].
Это лишний раз подтверждается и самими библейскими сюжетами. Общеизвестно, что казнь Иисуса Христа была инсценирована римскими властями таким образом, что он оказался распятым между двумя преступниками-партнерами, вызывавшими как у прокуратора Иудеи, так и у обывателей гораздо большее сострадание, нежели опасный иноверец-раскольник. Таким образом, следует признать, что сила эмоций толпы, которыми были «окутаны» распятые воры, подтверждает то, что на уровне колонизированного метрополией бессознательного их наличные способы получения и перераспределения добычи были признаны более естественными и лояльными, нежели шизофреническая готовность мученика-одиночки к полному самопожертвованию ради никому не понятных и потому призрачных идеологических перспектив.
Поэтому, можно предположить, что само складывание систем раннего права проходило как своеобразная реакция на опережающие процессы институализации преступности как формы «за-конной» деятельности. А формирующиеся системы монотеистических религий, оттачивая собственные интерпретации истории взаимоотношений Бога и человечества, с удовольствием упражнялись в ассимиляции обнаруженных социальных процессов в контексты своих мифологий. В то же время, появление в религиозных сюжетах элементов властной разметки мира вывело социальное управление на новый уровень отчуждения от человека и природы, а создание и последующая экспансия религиозных идеологий позволила власти укоренить складывающуюся конфигурацию социального порядка в идее его сверхъестественного и сакрального происхождения.

Литература.
1. Girard, R. Le Bouc émissaire / R. Girard. – Paris, 1982. – 270 p.
2. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: в 4т. Т.2. / М.Фасмер ; пер. с нем. и доп. О.Н. Трубачёва ; под ред. и с предисл. Б.А.Ларина. – 3-е изд., стер. – СПб. : Терра – Азбука, 1996.

Некита А. Г. Воспроизводство власти как криминальный ритуал цивилизации/ Бренное и вечное: социальные ритуалы в мифологизированном пространстве современного мира: Материалы Всерос. науч. конф. 21-22 октября 2008 г. / редкол. А. П. Донченко, А. А. Кузьмин, А. Г. Некита, С. А. Маленко ; предисл. А.Г. Некита, С.А. Маленко ; НовГУ им. Ярослава Мудрого. – Великий Новгород, 2008. – 409 с. С. 235-239.