Главная страница.

В начало

Андрей Некита «ОБЩЕСТВЕННЫЙ ДОГОВОР» МЕЖДУ ВЛАСТЬЮ И ПРЕСТУПНОСТЬЮ КАК РИТУАЛ КОРПОРАТИВНОЙ ДЕЛИМИТАЦИИ СОЦИАЛЬНОГО ПРОСТРАНСТВА

Опираясь на идентичные в своей основе способы ритуального производства и поддержания своего цивилизационного статуса, власть и преступность разграничивают сферы своей «социальной ответственности» и распределяют, в соответствии с проведенной делимитацией все доступное им социальное пространство. Можно предположить, что между собой они находятся в специфических, договорных отношениях, легитимизирующих аутентичные способы их «бытия». Показательно и то, что в рамках данной модели социального партнерства властью в отношении народа как естественной среды отправления управленческой воли никогда не допускалась возможность даже артикуляции его неотъемлемых прав и свобод. А, с другой стороны, он никогда не мог быть признан в качестве источника и носителя суверенитета как формы осуществления внутренних свойств коллективного субъекта.
Подобная ситуация не один раз становилась предметом социально-политической рефлексии, ведущей свою традицию от Античности и до сегодняшнего дня, и концентрированно представленной в социально-философской концепции «общественного договора». Если проанализировать те методологические наработки, которые были созданы в рамках этой теории, то можно определить два основных направления, вобравшие в себя проблемы интерпретации происхождения и последующего отождествления социальности и власти. Классические новоевропейские теории «общественного договора» можно сгруппировать по двум основным направлениям, как например, это делает М.А.Можейко.
Первое направление можно условно обозначить как «консервативное», поскольку оно характеризует происхождение социальной общности посредством добровольного ограничения естественного эгоизма индивида и переноса совокупности данных ему природой прав на институт государства или персону государя. Таким образом, создание государства является непосредственным результатом «общественного договора», прекращающего фоновую и вечно тлеющую «войну всех против всех» [1, 2], и ложится в основание грядущего социального согласия. Отныне конфигурация возможных отношений индивида с внешним миром, фактически представленным государством, выглядит следующим образом: совесть гражданина концентрируется в общественном законе, а человеческий страх перед совокупностью неких невидимых (еще не нашедших отражение в статьях закона) и пока неподвластных управленческому влиянию сил, в зависимости от степени признания их государством, находится под совместным управлением религии и сопутствующих ей бессознательных предрассудков.
Второе направление, именуемое «радикальным», позволяет охватить спектр моделей «договорного» социального устройства, в которых гармоничность общества зависит от сочетания интересов «счастливого человека» и генерируемой им системы отношений в целом, а также интерпретации роли народа как единственного суверена власти, в то время как «просвещенный государь» становится гарантом реализации делегируемых народом полномочий [4]. При этом важно, что упоминавшиеся выше традиционные новоевропейские формы «общественного договора» связаны с процессами формирования властных структур, в отличие от них, естественно-правовые установки Просвещения, представляемые Ж.-Ж. Руссо, выдвигают народ в качестве субъекта суверенитета и некоей гражданской целостности [3].
В отличие от консерватизма, «договорной» радикализм выражался в том, что он попытался сконцентрировать внимание не просто на представляемом народом или государством коллективном духе как естественной предпосылке всеобщей целесообразности, но, в первую очередь, настаивал на том, что социальное благополучие возникает не как результат институционального оформления и последующего совершенствования «договорных» отношений между государством и обществом, а базируется на изначальной внутренней гармоничности духовного мира индивида. В этих условиях основным регулятором жизнедеятельности людей становится нравственный закон, который постепенно вытесняет внешнюю силу власти внутренней мощью бессознательной привычки, составляющей имманентную основу догматов гражданской религии.
Схематично очертив основные направления развития теории общественного договора и сопоставив ее с современными социально-политическими практиками, ложащимися в основание идеологии «гражданского общества», следует подчеркнуть, что, к сожалению, тот исконный романтический пафос, определивший значимость этой теории для становления принципов современной европейской, а вслед за ней и мировой демократии, на деле представляет собой воплощение неких политико-юридических утопий. Их появление связывалось с властной адаптацией постоянно порождаемых социальной средой ментальных сценариев предотвращения распада родовых связей, патронируемого союзом новоевропейской науки и буржуазного производства.
В ходе этих цивилизационно-исторических «дебатов», периодически прерываемых буржуазными революциями, республиканской власти удалось навязать аристократической верхушке «оставшихся в живых» европейских монархий представление о своем формообразующем для судеб государства статусе. Это и гарантировало повсеместность ее юрисдикции не только в крупных промышленных городах как форпостах роковой эрозии родового принципа организации бытия, но и позволяло распространить ее до самых дальних границ подконтрольной государству территории. Отныне сменяющая вековую монархию новая буржуазная модель республиканского управления начинает вытеснять старые способы подчинения и закрепляет себя посредством создания формальной и отчужденной социальной инфраструктуры, которая была абсолютно неведома прежней системе власти.
Причем, новая система отношений принуждения/подчинения лишь декларировалась как несуществующая ранее, на самом деле, она так или иначе стремилась имитировать веками отработанные родовые связи, присущие монархической системе управления. Поэтому, теория «общественного договора», наряду с иными социальными концепциями, имела цель всесторонне апробировать идею укорененности новой властной модели в истории как отредактированной и монументализированной хронологии поколенческой традиции. Таким образом, на уровне идеологии, именно республиканская модель управления была зафиксирована как историческая преемница природно-родовых способов организации человеческого бытия.
Примечательно, что, несмотря на декларируемые права и свободы граждан, власть в этот период, как впрочем, и во все остальные эпохи, самозабвенно посвятила себя институциональному строительству, то есть такому процессу, для которого категория «народ» всегда оставалась лишь пустым звуком. Как показывает история, все молодые республики рано или поздно скатывались к более апробированным, и надежным монархическим моделям управления, что лишний раз подчеркивало искусственность очередного выбранного властью способа организации социума. Более того, в истории цивилизации едва ли можно найти времена, когда развитие человека и коллективных форм его существования признавалось властью в качестве государственного приоритета и создавались условия для активной реализации установленных политических целей.
Таким образом, теория «общественного договора» была попыткой очертить только лишь сферу должного социально-политического развития, нежели претендовала на статус некоей совокупности программных положений по реформированию социального пространства власти. В то же время это был весьма успешный способ переключения общественного внимания со стремления к познанию и изменению жизни на созерцание партийных упражнений в парламентской риторике по поводу нерушимости гражданских прав индивидов. К тому же, описываемый период удивительным образом совпадает и с появлением основных существующих и по сегодняшний день вариантов политических идеологий – консерватизма и либерализма.
Примечательно, что и по сей день именно постановочные избирательные состязания этих патриархов и по сегодняшний день старательно представляют механизм и историю властных практик расслоения и институализации социальной активности населения, бесконечно обреченного на поиск вариантов «свободного и демократического» выбора среди заранее назначенных властью социальных полюсов. А потому сегодня агонизирующее пребывание общества в паутине подобной избирательной системы в большинстве европейских государств говорит о том, что власти все-таки удалось сформировать модель управления, в которой удачно имитируется не только социальное развитие как таковое, но и та или иная требуемая его динамика. Все это является прямым подтверждением исторической правильности выбранного Европой три века назад курса на «общественный договор» в двух его основных разновидностях – «консервативной» и «радикальной».
Итак, если для власти свой народ так никогда и не признавался в качестве источника суверенитета, а значит и субъекта политического процесса, то была ли та социальная сила, которая обладала реальным политическим и экономическим весом, отчасти сопоставимым с ее собственным? В самом деле, поскольку власть существует лишь виртуально, эпизодически проявляя себя в фактах социального действия, а в последствии и в имитирующих их актах коммуникации, возгоняя и канализируя социальную активность индивидов, то вполне закономерным будет допустить присутствие некоторых социальных групп, которые обнаруживают себя в периоды «отключения» непосредственного властного воздействия и контролируют «мертвое» на данный момент управленческое пространство.
Можно сказать, что «сон управленческого разума» и невозможность охватить собой все доступное социальное пространство одновременно и порождают то «социальное чудовище», с которым власти и необходимо заключать те «секретные протоколы» к «общественному договору», позволяющие замкнуть властный контур вокруг общества. Поэтому современная государственная и корпоративная власть уже в силу исторической необходимости должна быть представлена как минимум двумя ипостасями: во-первых, это ее официальная сторона, которая, опираясь на авторитет и мощь закона и права, осуществляет декларирование и формальное внедрение принципа подчинения в подконтрольном ей социальном пространстве; во-вторых, – неофициальная, необходимость существования которой связано с непосредственной организацией реальной, повседневной жизни обывателей в чрезмерно формализованном, институциональном пространстве государственной власти. Сценарии взаимодействия между этими двумя сторонами власти и составляет единственный предмет «общественного договора», призванного упорядочивать хаос еще неформализованных элементов человеческой деятельности.

Литература.
1. Гоббс, Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского / Т. Гоббс // Сочинения: В 2 т. Т. 2. – М. : Мысль, 1991. – 731 с.
2. Локк, Дж. Сочинения: В 3 т. Т.3. / Дж. Локк. – М. : Мысль, 1988. – 668 с.
3. Руссо, Ж.-Ж. Об общественном договоре / Ж.-Ж. Руссо // Трактаты. – М. : «Наука», 1969. – 705 с.
4. Спиноза, Б. Богословско-политический трактат / Б. Спиноза ; пер. с лат. Н.Лопаткина. – М. : Изд-во АСТ, 2003. – 382 с.

Некита А. Г. «Общественный договор» между властью и преступностью как ритуал корпоративной делимитации социального пространства/ Бренное и вечное: социальные ритуалы в мифологизированном пространстве современного мира: Материалы Всерос. науч. конф. 21-22 октября 2008 г. / редкол. А. П. Донченко, А. А. Кузьмин, А. Г. Некита, С. А. Маленко ; предисл. А.Г. Некита, С.А. Маленко ; НовГУ им. Ярослава Мудрого. – Великий Новгород, 2008. – 409 с. С. 239-242.