Главная страница.

Дарья Терешкина «…ЯКОЖЕ ЖЕ ЛЪПО БЪ…»(ОБЫЧАЙ И ЧИН В ДРЕВНЕРУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ)

Средневековая литература отличается от литературы Нового времени целым рядом специфических особенностей. Религиозностью и учительностью, отсутствием выраженного авторства, историзмом, подвижностью текста. Среди прочего такое свойство древнерусской литературы, как традиционность, занимает особое место. Осмысление этого понятия и выработка приемов его описания были начаты в прошлом веке (В.О.Ключевский, А.С.Орлов) и обобщены Д.С.Лихачевым в работе «Поэтика древнерусской литературы» в разделе «Поэтика художественного обобщения». Д.С.Лихачевым был введен термин «литературный этикет». Исследователь считал, что в средневековье «взаимоотношения людей между собой и их отношения к Богу подчинялись этикету, традиции, обычаю, церемониалу [...]. Из общественной жизни склонность к этикету проникает в искусство [...]. Литературный этикет и выработанные им литературные каноны – наиболее типичная средневековая условно-нормативная связь содержания с формой» [4, С. 345]. Следует признать, что искусство не только изображает жизнь, но и придает ей некие идеализированные или, по крайней мере, художественно обобщенные формы. Средневековая литература была более, чем литература Нового времени, подчинена этикетности изображения: она представляла жизнь такой, какой она должна была быть. Книга на самом деле становилась учебным пособием жизни: как должно поступать и что будет, если жить не по правилам и не по Божьим законам. Литературное произведение средневековья наполнено топосами, или общими местами, повторяющимися из текста в текст и создающими традицию изображения того или иного лица или события. Д.С.Лихачеву принадлежит яркое сравнение древнерусского автора с церемониймейстером: «Он пользуется своими формулами как знаками, гербами. Он вывешивает флаги, придает жизни парадные формы, руководит “приличиями”. [...] Средневековый книжник создавая или переписывая произведение, создает известное литературное “действо”, “чин”» [4, С. 359-360].
Источником литературного этикета становится, по мысли Д.С.Лихачева, и собственно словесное творчество, и сама жизнь. « [...] Часть этикетных правил взята из жизненного обихода, из реальной обрядности, часть создалась в литературе» [4, С. 353].
Наблюдения Д.С.Лихачева над этикетностью в древнерусской литературе становятся отправной точкой в исследовании процесса художественной ритуализации изображаемой действительности. В самом деле, насколько далеко уходила древнерусская литература от изображения жизни, если знать при этом, что она скорее преображала жизнь, нежели изображала ее, при этом будучи лишенной права на вымысел? То есть, скажем, поступал ли князь так, как описывало это его житие? Жили ли святые так, как повествуют о них агиографические памятники? Здесь, как нам кажется, нужно иметь в виду два главных момента: степень ритуализации и специфику литературного жанра.
Действия князя описываются в воинских повестях, летописях, княжеских житиях и носят ярко выраженный ритуальный характер, укладываются в каноническую схему. Эта схема однотипна и повторяется во многих произведениях, описывающих действия «положительного» князя. Однако мы убеждены, что князь во многом поступал так, как это описано в текстах о нем – по крайней мере в тех наиболее важных моментах своей жизни, когда от его действий зависела судьба его народа, когда все люди смотрели на него как на единственную надежду, защитника, «отца», – в этих случаях князь и не мог поступать иначе, чем как это описывало потом его житие. Что говорил князь в других случаях, как он поступал в ситуациях, не нашедших отражения в литературе, остается за рамками повествования; да это и не столь важно. Выборочность эпизодов, выигрышных ракурсов, фрагментов речей и т.д. – основной принцип построения положительного образа и в современном искусстве, средствах массовой информации и просто в обыденной жизни. Об идеализации, только в несколько иных формах, мы можем говорить и применительно к литературе Нового времени.
Надо сказать, что княжеский ритуал трансформировался затем в великокняжеский и царский церемониал, прочно закрепленный к XVI в. в целом ряде «чинов» («чин венчания на царство», «свадебный чин» и др.), и стал сферой, обслуживающей светскую элиту. Термин и понятие «чин» является также принадлежностью религиозной сферы («чин литургии», «чин священства», «чин евхаристии» и т.д.), что отражает акт почитания Царя Небесного, Господа (= Господина), особенно если учитывать необычайно пышный церемониал православного богослужения. В следовании чину особенно проявляется этикетность поведения, т.е. внешнее соответствие реальности идеальным ее образцам. Это пристальное внимание к экстерьеру ритуального действа сослужило чину плохую службу. «Устойчивый, краткий и компактный вначале, этикет становится затем все более пышным и одновременно расплывчатым и постепенно растворяется в новых литературных явлениях XVI и XVII вв.» [4, С. 364]. Известно также, насколько бурным во многие времена было обсуждение канонов богослужебного церемониала, что приводило к появлению ересей и неортодоксальных течений. Надо сказать, что живой русский язык поддерживает в своем историческом развитии особое отношение к слову «чин» и его синонимам. «Чины и звания», «давайте без чинов», «кто чинится, тот за наш стол не садится», «Ошую да одесную не по чинам пойдут»; а прилагательное «чинный» В.И.Даль объясняет так: «наблюдающий чин, приличие, устав, [...] степенный, приличный, пристойный, воздержный, чопорный, ломливый и требующий соблюдения обрядов, изысканной вежливости» [2, С. 605].
В контексте понятия «церемониал» (и в языковом семантическом поле) обычай как будто стоит в одном ряду со словом «чин». Однако и в непосредственном употреблении, и в литературе (особенно в древнерусской) обычай становится почти контекстуальным антонимом слова «чин». Это особенно ярко проявляется в жанре жития.
При всей каноничности древнерусской литературы в целом агиографический жанр – самый упорядоченный. Канон в житии должен был соблюдаться наиболее строго – напомним, что составление жития было необходимым условием канонизации святого, равно как и написание его иконы. Жизнь всех угодников Божиих, описанная в житиях, похожа одна на другую. Несмотря на различие подвигов и разные типы житий (мучеников, преподобных, святителей и т.д.) все жития в целом подчинены одной идее: святой живет, угождая Христу, уподабливаясь Ему (в описании житийной топики принят термин «imitatio» [6, С. 59-101]); недаром классический, наиболее разработанный тип жития – монашеское, преподобническое, т.е. житие человека, достигшего высшей (пре-) степени подобия Богу. А, значит, описание жития святого должно сводится к одному единственному церемониалу – уподоблению жизненному пути Христа.
На самом деле парадоксальным является тот факт, что самый каноничный жанр древнерусской литературы подчиняется чину, ритуалу в наименьшей степени, чем другие жанры русской средневековой литературы. Святой, герой жития, поступая совсем не так, как следовало бы поступать человеку (строгая аскеза, пост, беспрестанная молитва и т.д.), не совершает церемониал, а действует так, как он считает единственно возможным на пути следования Христу. Литературный этикет является в данном случае лишь отражением реального обычая жизни подвижника. Другими словами, герой жития жил так, как потом описывало его житие. Во-первых, потому, что иначе подвижнический путь не имел бы смысла. Во-вторых, потому, что житие, как правило, совершенно не употребляет слова «чин» либо его аналоги. В силу вступает слово «обычай» – именно его чаще всего используют агиографы («якоже обычай имут благочестивии молитися» [3, С. 246], «бяше же блаженный отрок измлада тих, кроток, незлобив, смирен, благонравен зело, яко таковаго ради обычая своего от всехъ ближних своих велми любим бяше и почитаем» [3, C. 247] и др.). Слово «обычай» в древнерусском языке значило «привычка, обыкновение отдельного человека» , а следование ему было продиктовано исключительно индивидуальной волей. Семантическое поле долженствования, которое предполагало слово «чин» (традиционность, этикет, канон, церемония, ритуал, устав, обряд, закон, правила), смещено в житиях в сторону личной потребности, а потребность эта выражается также словом «лЪпо», что значило «пристало, хорошо, согласно», и формула «якоже лЪпо бЪ великим тем святым» в полной мере выражала соответствие духа избранному пути и совершаемым поступкам. «Следование этикету [...] свойственно не только автору агиографического текста, но и описываемому им святому. Этикетное поведение – важнейший фактор, который определял и регламентировал действия житийного героя (и – шире – средневекового человека вообще), причем не только внутри условной реальности литературного текста, но и в жизни» [6, С. 63]. Более того: святые сами демонстративно нарушали чин, порядок , всячески пытаясь доказать, что не в ритуале истина, а в искреннем следовании обычаям Христа, давшем вместо Закона Любовь. Как Благодать превозобладала над Законом, так чин уступил место обычаю, внешний этикет – внутреннему состоянию. Чин, ритуал выполняет, таким образом, охранительную функцию, тогда как обычай составляет плоть и кровь традиции, являющейся прежде всего духовной составляющей жизни общества.

* * *
Принцип действия обычая в описании событий и поступков людей ярко проявляется в одном из наиболее частотных мотивов житийного повествования – рассказе о прощании с уходящим из отчего дома сыном. Одно из первых описаний прощания находим в «Чтении о Борисе и Глебе» Нестора:
«По времени же нЪкоемъ нача болЪти благовЪрныи князь Владимиръ, отець има, болЪзнію, еюже и умре. Болящу же ему, въ страну его придоша ратніи. Слышавъ же князь и не могыи изити противу имъ, посла сына своего блаженнаго Бориса, давъ ему множество вои. Блаженныи же падъ, поклонися отцу своему и облобыза честнЪи его нозЪ. И пакы въставъ, объемь выю его, цЪловаше съ слезами. Ти тако изиде съ вои на ратныа».
Этот фрагмент Д.С.Лихачев комментирует следующим образом: «Агиограф конца XI в. не был свидетелем этого прощания и не мог найти описания его в предшествующих устных и письменных материалах: он сочинил эту сцену, исходя из представлений о том, как она должна была бы совершиться, принимая во внимание благовоспитанность и идеальность обоих действующих лиц» [4, С. 354]. Отметим, что агиографу вряд ли в этом случае приходилось что-то «сочинять»: судя по всему, автор «Чтения» лишь воспроизводил ритуал ситуации княжеского обихода, не зная, конечно, как это было на самом деле с Борисом и его отцом князем Владимиром. Прибегать к помощи художественного воображения автору не пришлось еще, судя по всему, и потому, что прощание сына, уходящего на войну, с тяжело больным отцом вряд ли могло происходить как-либо иначе. Повторяя слова самого Д.С.Лихачева, сказанные в другом месте, отметим, что в данном случае мы имеем дело с этикетом ситуации, а не церемониалом литературным. Однако то, что в изображении автора «Чтения о Борисе и Глебе» ситуация прощания этикетна, не подвергается сомнению.
Общим местом преподобнических житий является уход отрока в монастырь и прощание его с родителями. Этот топос встречается в подавляющем большинстве житий в разных вариациях – от одной фразы до целого развернутого эпизода. Примером подробного повествования о прощании родителей с отроком может служить фрагмент из Жития Александра Свирского.
«И нимало отложь, к родителема приходитъ и украдаетъ отпущение. Проситъ по обычаю молитву и благословение [...] Отецъ же его угодие ему творяще: «Господь с тобою, – глаголя, – чадо, да благословитъ тя и исправит путь твой». Мати же его, яко матерем есть обычай, обьемши и цЪловавши и любезно и отпустиста и с миромъ заповЪдавша и скоро возвратитися, не бо ведаста, яко не во ону весь хощетъ ити, но яко да источьника животнаго Христа приобрящетъ, яко да напоитъ душю его, запалившуюся огнемъ желания к Богу любве его. Божественный же юноша приимъ от родителю благословение и тако исходитъ из дому своего не имый у себе ничтоже развЪ одежа и хлЪба мало немощи ради тЪлесныя» [5, Л. 127-127 об.; 8, С. 39-40].
Приведенное описание также этикетно; оно, согласно окончательно сложившемуся к XVI в. агиографическому канону и развивавшемуся в то время стилю официального биографизма, унаследовавшего достижения предшествующего эмоционально-экспрессивного «плетения словес», полно ретардационных элементов, молитв, речей, диалогов. Однако уже здесь мы наблюдаем отход от этикета или, по крайней мере, попытку обоснования поступков действующих лиц. Об этом говорит лишь одна фраза – «как обычно поступают матери», – которой автор объясняет разницу в поведении героев. Примечательно, что этикет жизненный (если понимать под этикетом обычай совершать какие-то действия именно так, а не иначе) оказывается сильнее этикета литературного, когда неэтикетным становится пояснение этикета.
Позволим себе привести параллель уже из литературы Нового времени. Роман И.А.Гончарова «Обломов», сцена прощания Андрея Штольца со своим отцом. Герой романа, сверстник и антипод Ильи Обломова, Штольц был воспитан немцем отцом и матерью-русской. Немецкая сухость, педантичность и склонность к упорядочиванию во всем смягчались русской широтой и добротой матери. Столкновение двух разных обычаев не проходило бесконфликтно. Неслучайно в описании процесса воспитания Штольца автор делает следующее замечание:
«На ее (матери – Д.Т.) взгляд, во всей немецкой нации не было и не могло быть ни одного джентльмена. Она в немецком характере не замечала никакой мягкости, деликатности, снисхождения, ничего того, что делает жизнь так приятною в хорошем свете, с чем можно обойти какое-нибудь правило, нарушить общий обычай, не подчиниться уставу.
Нет, так и ломят эти невежи, так и напирают на то, что у них положено, что заберут себе в голову, готовы хоть стену пробить лбом, лишь бы поступить по правилам» [1, C. 160-161].
Диктат устава особенно сильно проявился после смерти матери, а его психологическое воздействие на героя ярко выразилось в сцене прощания с отцом. Настало время, когда Иван Богданович (Штольц-старший) решил отправить сына в самостоятельную жизнь. Он не знал, зачем это нужно, но поступал так, как делали его отец, дед и предки многих поколений. Дав Андрею минимальную сумму на первое время и напомнив, что на отцовский капитал до его смерти сын не может и рассчитывать («А я, вероятно, еще проживу лет двадцать, разве только камень упадет на голову», – добавил при этом Иван Богданович), отец прощается с сыном по давным-давно заведенному в их роду обычаю.
«Андрей вспрыгнул на лошадь. У седла были привязаны две сумки: в одной лежал клеенчатый плащ и видны были толстые, подбитые гвоздями сапоги да несколько рубашек из верхлёвского полотна – вещи, купленные и взятые по настоянию отца; в другой лежал изящный фрак тонкого сукна, мохнатое пальто, дюжина тонких рубашек и ботинки, заказанные в Москве, в память наставлений матери.
– Ну! – сказал отец.
– Ну! – сказал сын.
– Всё? – спросил отец.
– Всё! – отвечал сын.
Они посмотрели друг на друга молча, как будто пронзали взглядом один другого насквозь.
Между тем около собралась кучка любопытных соседей посмотреть, с разинутыми ртами, как управляющий отпустит сына на чужую сторону» [1, C. 166].
Именно здесь наступает момент истины: столкновение разных обрядов – а, значит, разных мировоззрений. Немецкий устав корректируется русским обычаем, а место умершей матери занимает народ, носитель национальной традиции.
«Отец и сын пожали друг другу руки. Андрей поехал крупным шагом.
– Каков щенок: ни слезинки! – говорили соседи. – Вон две вороны так и надседаются, каркают на заборе: накаркают они ему – погоди ужо!..
– Да что ему вороны? Он на Ивана Купала по ночам в лесу один шатается: к ним, братцы, это не пристает. Русскому бы не сошло с рук!..
– А старый-то нехристь хорош! – заметила одна мать. – Точно котенка выбросил на улицу: не обнял, не взвыл!
– Стой! Стой, Андрей! – закричал старик.
Андрей остановил лошадь.
– А! Заговорило, видно, ретивое! – сказали в толпе с одобрением.
– Ну? – спросил Андрей.
– Подпруга слаба, надо подтянуть.
– Доеду до Шамшевки, сам поправлю. Время тратить нечего, надо засветло приехать.
– Ну! – сказал, махнув рукой, отец.
– Ну! – кивнув головой, повторил сын и, нагнувшись немного, только хотел пришпорить коня.
– Ах вы, собаки, право, собаки! Словно чужие! – говорили соседи.
Но вдруг в толпе раздался громкий плач: какая-то женщина не выдержала.
– Батюшка ты, светик! – приговаривала она, утирая концом головного платка глаза. – Сиротка бедный! Нет у тебя родимой матушки, некому благословить-то тебя... Дай хоть я перекрещу тебя, красавец мой!..
Андрей подъехал к ней, соскочил с лошади, обнял старуху, потом хотел было ехать – и вдруг заплакал, пока она крестила и целовала его. В ее горячих словах послышался ему будто голос матери, возник на минуту ее нежный образ.
Он еще крепко обнял женщину, наскоро отер слезы и вскочил на лошадь. Он ударил ее по бокам и исчез в облаке пыли; за ним с двух сторон отчаянно бросились вдогонку три дворняжки и залились лаем» [1, C. 166-167].
Противостояние сухого чина и очеловеченного обычая становится национально и культурно маркированным, а экстерьер ритуала побеждается непосредственностью личностной реакции, самой по себе воспроизводящей приличествующий ситуации этикет (в словах сочувствующей женщины, напомнившей Андрею мать, слышатся мотивы и интонации привычного в таком случае фольклорного плача). Подчеркнем, что главным все же оказывается не разница в совершении ритуалов (поскольку вся деятельность человека, вне зависимости от национальной и культурной принадлежности, ритуализирована, а слова «чин», «обычай», «устав» и др. становятся в новое время синонимами). Основным становится осмысление ритуала, переводящее обычную последовательность действий в статус магического и социально значимого акта, смещающего его из плоскости бренного в систему координат вечного.

Литература.
1. Гончаров, И.А. Сочинения в 4 т. Т. 2. [Текст] / И.А.Гончаров. – М., 1981.
2. Даль, В.И. Толковый словарь живого великорусского языка [Текст] / В.И.Даль. – М., 1980. Т. IV.
3. Житие Антония Сийского [Текст] // Рыжова Е.А. Антониево-Сийский монастырь. Житие Антония Сийского. Книжные центры Русского Севера. – Сыктывкар, 2000.
4. Лихачев, Д.С. Поэтика древнерусской литературы [Текст] / Д.С.Лихачев // Лихачев Д.С. Избранные работы в трех томах. – Л., 1987. Т. 1.
5. ОПИ НГОМЗ, №30056-277/КР 99.
6. Руди, Т.Р. Топика русских житий (вопросы типологии) [Текст] / Т.Р.Руди // Русская агиография: Исследования. Публикации. Полемика. – СПб., 2005.
7. Словарь русского языка XI – XVII вв. [Текст]. – М., 1987. – Вып. 12.
8. Терешкина, Д.Б. Новгородская житийная литература: Учебное пособие по спецкурсу [Текст] / Д.Б.Терешкина. – Великий Новгород, 2006.

Терешкина Д. Б. «…Якоже же лЪпо бЪ…» (обычай и чин в древнерусской литературе)/ Бренное и вечное: социальные ритуалы в мифологизированном пространстве современного мира: Материалы Всерос. науч. конф. 21-22 октября 2008 г. / редкол. А. П. Донченко, А. А. Кузьмин, А. Г. Некита, С. А. Маленко ; предисл. А.Г. Некита, С.А. Маленко ; НовГУ им. Ярослава Мудрого. – Великий Новгород, 2008. – 409 с. С. 328-333.