Главная страница.

Дарья Томильцева НЕЯВНАЯ РИТУАЛИЗИРОВАННОСТЬ ПРОЩЕНИЯ

Прощение относится к тем событиям мира человеческих поступков, в которых сакральное и профанное, предельно ритуализированное и спонтанное оказываются переплетёнными друг с другом теснейшим образом. Более того, современный концепт прощения, в своих общепринятых социальных проявлениях принял настолько упорядоченный, предельно и с точки зрения морали, и в своих действенных выражениях, регламентированный вид, что его можно было бы назвать «подложным», то есть таким, в котором его внешние выражения подменяют собой сущностные содержания.
Впрочем, говоря о внешнем выражении прощения, не следует обращаться к «подложности» его именования. Речь идёт об адаптивных особенностях концепта, способствующих представлению его в качестве социального регулятора. Кроме того, следует отметить, что форма социальной адаптированности прощения весьма устойчива, и претерпела мало изменений.
Изначальную социально-смысловую направленность прощения можно заметить, обращаясь к самому слову «прощение». Интерес вызывает уже факт его существования в качестве и отглагольного существительного (есть в этом некий намёк на непрекращающуюся длительность, на действие без начала и конца, момент из которого оказался выхваченным, выявленным, несмотря на то, что само оно остаётся скрытым), и глаголов «прощать», «простить» (в этом случае один из них так же, как и существительное, указывает на длительность, в то время как второй говорит о том, что нечто совершится как факт, одномоментно).
Следует указать на ещё одну глагольную форму – «прощаться», в общепринятом употреблении она давно «утратила» свою изначальную смысловую связь с прощением, однако некогда речь шла как раз о взаимном одновременном прощении друг дуга, в котором прослеживается как связь с христианским «прощённым воскресеньем», предшествующим началу великого поста, так и вербализованный аспект более древней авраамической традиции (взаимонаправленного прощения). Между тем, исчезновение этой «взаимной» формы из общего употребления весьма интересно, и говорит о постепенном повседневном интерпретированном смещении христианской традиции прощения, в сторону односторонней направленности и контрастности деления на «кающегося» и «прощающего».
Взаимное прощение можно считать «демократичным» по своей сути, поскольку возникающее в этом случае пространство взаимной очевидности, ставит людей в условия, при которых необходимость принятия двойной идентичности (в качестве прощаемого и прощающего) и потребность проведения идентификации другого (как жертвы, и обидчика) приводит к исчезновению вообще какой бы то ни было идентичности, а вместе с ней и любых аспектов социальной дифференциации.
Взаимооткрытость двух людей, участвующих в акте взаимного прощения способствует предельной субъективации и одновременному обезличиванию друг друга: таким образом, возникает отношение, в котором вопрос и ответ, требование и обещание, задействованные в равной степени, становятся практически неощутимыми. Прощение превращается во взаимное стремление, доходящее до отчуждения и самоотчуждения. «Это отношение, основанное на «отстранённости между нами», подрывающее мою власть присвоения и ассимиляции. И парадоксальным образом принуждение к ответу требует, чтобы я отвечал именно в тот момент, когда я лишён способности сделать это. И именно эта не-способность впервые открывает отношение с другим как с другим» [2, С. 102-103]. Это отсвоение, опустошение, которое не наступает, не сводящееся к пустоте как таковой, отношение, запечатлённое в самом корне слова «прощение», «прост», чьё значение, например, словарь Даля, толкует как отпускать, опустошать кого-то от вины, греха, освобождать от совершённого деяния .
Взаимоосвобождение отрицает властные отношения, сметая вместе с ними и все элементы социальной адаптированности происходящего, в то время как одностороннее освобождение, указывает на то, что кто-то обладает полномочиями стереть все отметины и возобновить отношения с чистого листа. Но сделать прóстым и даже простым не означает, что это действие должно совершаться только в отношению к другому, (и это опять же восходит к христианской традиции), это действие должно быть применено и к самому себе; таким образом, прощение приобретает двуаспектность: чтобы освободить кого-то, требуется освободить себя (от гнева, горечи, обиды), и наоборот, обращению за прощением должно предшествовать раскаяние. И если речь идёт о власти, то, прежде всего, это должна быть власть самообладания.
Впрочем, сам момент прощения – если речь идёт о «настоящем» прощении, безусловном, не требующем ни покаяния, ни предварительной рефлексии, приведения необходимых аргументов «за» и «против», ситуации морального выбора, – приходит мгновенно, его скорее можно почувствовать, нежели осознать или осознать вслед, вдогонку произошедшему, изумиться самому себе. Даже вновь «искусственно созданное», надуманное негодование остаётся бессильным перед свершившимся фактом прощения. То, что выше было названо самообладанием, «переменой сердца», в большей степени должно относится именно к ситуации «прощения после прощения», или к факту необходимого, (выгодного) прощения, когда в нём присутствует расчёт, или лжесвидетельствование.
Мгновение прощения становится аналогичным мистическому опыту, но, в отличие от него, оно выразимо и всецело умещается в одном слове-моменте, в котором человек прежде всего с изумлением открывает самого себя, прощающего себя, любящего себя (здесь, конечно, не имеется в виду, что он любит именно себя, любовь относится к кому-то или чему-то другому, она может быть деперсонализированной), себя, не зависящего от собственных мыслей, побуждений, установок. Он с-миряется, что делается для него очевидным.
Такое «опустошительно-освободительное» значение слова «прощение» весьма интересно, поскольку несёт в себе совсем иной смысл, нежели его европейские аналоги. Слова, различные этимологически, в исследованиях происхождения которых можно было бы отыскать совершенно невероятные истоки, в том числе и в их деятельном выражении, тем не менее, оказываются синонимичными, традиционными, не таящими в себе противоречия [...]. «В других языках обнаруживается его омонимический эквивалент более-менее схожей формы, с приблизительно теми же значениями, и, во всяком случае, аналогичного использования; хотя слово, если даже и не является латинским, в своём извилистом происхождении изначально латинское (perdon по-испански, perdao по-португальски, perdono по-итальянски), в английском, к примеру («pardon»…) [...]. В латинском происхождении этого слова, [...] обнаруживается отсылка к «don» [«дар»], к «donation» [«даровать – дарование»]» [3, P. 21].
Дар – не свойственное русскому языку значение, однако, в употреблении прощение, всё же, оказывается привязанным к дару «даровать кому-то прощение», «прощение было даровано», но сама эта привязка несёт в себе некоторую долю вертикальности, властности, где провинившийся, обратившийся за прощением человек уже оказывается «коленопреклонённым», подобно блудному сыну, вбирающий милость дарования. Но, вбирающий превращается в объект, благодаря, раскаиваясь, (однако, не утрачивая пассивности). «Прощают», отпуская кого-то или что-то от себя, воплощённое отсвоение, прощение даруют кому-то, – отсвоение и присвоение идут бок о бок, а скорее в тесном переплетении, где в момент освобождения происходит новая привязка (к себе «чистого», пустого от содеянного человека в этом его новом состоянии). Это не «чистый дар», его «обменный аспект», и наоборот, прощение, которое не даруют (обладая на то полномочиями), которое выражают длительностью действия «прощать» в большей мере привязано к безусловности и даже чрезмерности дарования.
Длительность «прощать» всегда нечто большее, чем однократность исполненного ритуала, однако в своей социально-адаптированной форме, акцентированной на внешнее, визуализированное выражение, эта привязка к действию оказывается даже важнее его сущностного содержания. В каждой конкретной ситуации, как и при попытке целостного осмысления, прощение и ритуал оказываются не соизмеримыми, прощение всегда пытается ускользнуть от необходимости действенного обнаружения, от социальной адаптированности, и необходимости быть соизмеренным другим человеческим поступкам. Однако, благодаря изначально заложенным в нём, и в самом слове, и в традициях прощения–события (а разделить их практически невозможно), смыслах, уже, по своей сути, несущих в себе элементы ритуализированности, ускользание становится невозможным. А значит, говоря о прощении, мы имеем дело с изначально-заложенной неявной ритуализированностью, во многом определяющей это событие мира человеческих поступков.

Литература.
1. Даль, В. И. Толковый словарь живого великорусского языка в 3 т. 3 Т. [Текст] / В. И. Даль. – Екатеринбург : «Урал-Советы» («Весть»), 1993. – 1240 с.
2. Керимов, Т. Х. Неразрешимости [Текст] / Т. Х. Керимов. – М. : Академический Проект; Трикста, 2007. – 218 с.
3. Derrida, J. One to Forgive: The Unforgivable and the Imprescriptible [Теxt] / J. Derrida // Questioning God. – Blumengton: Indiana university press, 2001. – Р. 21-52

Томильцева Д. А. Неявная ритуализированность прощения/ Бренное и вечное: социальные ритуалы в мифологизированном пространстве современного мира: Материалы Всерос. науч. конф. 21-22 октября 2008 г. / редкол. А. П. Донченко, А. А. Кузьмин, А. Г. Некита, С. А. Маленко ; предисл. А.Г. Некита, С.А. Маленко ; НовГУ им. Ярослава Мудрого. – Великий Новгород, 2008. – 409 с. С. 339-342.